Острые - Анна Павлова

В кабинете Сергея Викторовича всегда было холодно. Окон он не закрывал даже в минус – мол, ему так лучше думается, – и в стылую морось улицы Гранкину иногда даже удавалось покурить. Если Сергей Викторович разрешал. И если Лидия Павловна точно не собиралась врываться.

– С Борщевиковым говорил? Как тебе? – спросил Сергей Викторович, морщась. – В окно выдыхай, Гер. Книги провоняешь.

Половина книг – древнющие учебники, используемые единственно для того, чтобы их ругать, – давно были прокурены, другая половина – штук двадцать экземпляров «Вялотекущих и шубообразных» авторства самого Сергея Викторовича – так пахли типографской краской, что дым бы не перебил. К тому же маленький, по отношению к высоте потолка какой-то совсем дурацкий книжный шкаф стоял у противоположной стены. Но Гранкин все равно нарочито выдохнул в окно, укалывая нос длинными дождевыми каплями.

– Говорил. – Из-за дыма голос получился глухим как зевок.

– Параноидная шизофрения? Вот эти идеи. Про Чечню. Про мента. Говорил тебе?

– Не уверен, у него же… мышление как будто не нарушено. Не знаю, логические связки… Я почти уверен, что ничего за ним не достраивал.

– Ну смотри. Тебе отдаю. Тебе полезно. Ты в куртке, кстати?

– Что? – Гранкин обернулся, едва не свалившись с щербатого деревянного короба батареи.

– Спрашиваю, у тебя куртка в гардеробе? Или ты так пришел?

– У меня… свитер под халатом. Утром нормально было.

– А много тебе еще?

– Дневники написать.

– Давай в темпе. Подвезу до метро, а то сляжешь. Погода – ни одного цензурного слова.

Ощутимо октябрело. Гордость Гранкина была красивым словом, ничего не означавшим, – особенно когда свитер успевал потяжелеть и промерзнуть за десять метров от козырька до машины. Кирпич психиатрической клиники имени Свиристелева, как облизанный огромной собакой, стал темно-красным и глянцевым. И даже не так сильно кусало, что Лидия Павловна может сейчас выйти и заметить – в любимчиках, мол, ходишь, не стыдно?

– Спал сегодня? – Лицо Сергея Викторовича неоново подсветилось приборной панелью.

Гранкин покачал головой.

– Спи. Адрес помню.

Гранкин тек дворами, переливаясь с куцых тротуаров на заросшие окурками клумбы, – в один из потайных карманов московского центра. Вокруг впечатывался в землю мокрый красный кирпич, желтый фонарный свет бликовал в многогранниках домов, небесная чернота сосала пальцы деревьев. Из клиники Свиристелева, нагибаясь, чтобы пролезть в дверь, вышел мент – тонкий, весь в форменной плащовке, сморщенной на орясинах локтей и коленей. Помахал и приблизился в несколько больших шагов.

– Гранкин! Вы ведь Гранкин? А мы вас жда-а-али! – высоко и мелодично сказал мент, протягивая руку.

– Только не забирайте меня в Чечню, – ответил Гранкин, осторожно пожимая жесткие хрусткие пальцы.

Мент рассмеялся – уголки его рта разъехались до самых ушей, и многозубье рта отразило свет.

– Чечня кончилась, глупый. Пошли. Пошли-пошли, Вадиму скучно.

Вадим был все там же – в коридоре, лежал грудью на столе. Впивался ухом в циферблат наручных часов.

– Что слушаете? – зачем-то спросил Гранкин, ощущая затылком холодное шуршание формы.

– Время, – с пафосом ответил Вадим.

Развернулся лицом, приложил другое ухо:

– Ты знал, что прошлое, вообще, так же изменчиво, как и будущее?

– Не знал. Почему?

– Ну смотри: будущее зависит от того, что ты вообще сейчас по жизни делаешь, так? Так. А прошлое… все думают, что оно, типа, куда-то уже записано, как в книжечку. Но книжечки нет. Нет книжечки. А свидетели там какие-то – ваще херня.

– Но ведь прошлое… прошло, нет? Я имею в виду, каким-то определенным образом.

– Ты мента видел? – Вадим дождался кивка и продолжил: – Чем докажешь?

По полу струйками, следуя стыкам плитки, полезла темнота, искря матовым плащевым блеском. Гранкин обернулся.

– Вставай, Гер. Приехали. – Сергей Викторович сжал пальцы на его плече, и мир вернул ясность: боль в стекшей по сиденью спине, визгливый неон приборной панели, свет лампочки над подъездной дверью.

– А, да… Спасибо.

Съемная однушка – у черта на коленочках, навсегда разложенный диван и пивные банки на всех горизонтальных поверхностях, перегоревшая лампочка на кухне и черная плесень в ванной. Гранкин упал, разувшись без рук, пятками. Вдохнул дом – пыль, пепел, особенную гольяновскую гниль, жареную курицу из забегаловки напротив, навязчиво напоминающую поесть.

Гранкин представил, как делает волевое усилие и выбрасывает тело на кухню варить гречку. Как несмело блестит серебром кастрюля. Как вода волнуется от капель пара со дна, собирающихся в упругие пузыри. Как зерна, напряженные от сухости, медленно расслабляются, разнеживаются, бухнут. Как они, чуть передержанные и чуть пересоленные, скользят по пищеводу, обнимая теплом. Как молочный суп с макаронами, оставленный в той законопаченной части детства, где он еще не странный. Где взрослое бытийствование предстает пока не набором невнятных дней, а россыпью несуществующих впечатлений, вспышками недостижимых эмоций о никогда не существовавших ситуациях.

Гранкину девять – никто еще не зовет его Гранкиным, фамилия в принципе ощущается инородной, приколоченной к грудине на ржавый гвоздь. Гранкина не любят отсутствующие подвески на люстре, шершавые тканевые корешки, выступающие стыки пола, одноклассники, мама и кошка. На бежевых в легкую блестку стенах пестреют Терминатор, Люк Скайуокер и Джеки Чан. За обоями хрустит и чавкает. Отец молчит, а мама бубнит неразличимо, суетливо, раздраженно. Тогда можно было уснуть, опустив руку под кровать (смотрите, монстры, не боюсь вас), и приснился бы Джеки Чан – даже когда дымилось в духовке что-то сожженное, а родители бросали друг в друга пепельницы, – снился Джеки Чан. А теперь только детство снилось. Обои в блестку. Всякая такая тоска, будто смешные сны как горки в луна-парке – вырос выше 150 сантиметров и не пройдешь теперь.

Мама говорила: «Вот отучишься, вот хирургом станешь, и тогда все что угодно, в своей квартире можешь хоть кровать не заправлять, хоть питаться этими твоими кириешками». Поэтому еще иногда снился доктор Хаус. Или сам Гранкин в костюме доктора Хауса – длинный халат по земле волочится, как шлейф невесты. А отец говорил, что Гранкин гинекологом будет, потому что только мужчины нормальные гинекологи, потому что на роду написано, – и снилось строение матки из учебника биологии за восьмой класс. Странно было, что матка сверху шире, чем внизу, поэтому она перевернутая ходила на фаллопиевых трубах и трещала шейкой, как гремучая змея.

Но Гранкин вырос, чтобы заниматься всякой чепухой, поэтому после неизбежных родителей снились пациенты психиатрической клиники имени Свиристелева. И всю ночь приходилось ворочаться, разбираясь с дневниками, гоняться коридорами, поскальзываясь пятками по намытому, выслушивать, как Сергей Викторович рубит: «Вот кандидатскую напишешь и питайся кириешками».

Будильник был неотвратим и отвратителен. Октябрющая морось, казалось, не проходила со вчерашнего дня и по дороге от дома до метро и от метро до клиники успевала наполнить нос соплями.

– У нас тут вообще очень уютная, безопасная атмосфера, – заверил Гранкин, стараясь проследить траекторию взгляда и закрыть спиной кусочек коридора, объятый безобразием.

Мама нового пациента – какое-то учительское было имя, Мария Ивановна, что ли, – нахмурилась:

– А это что?

В кусочке коридора, широко расставив и согнув в коленях ноги, свернув покатую спину в напряженную створку ракушки, Вадим Сапер показывал нянечке, как стрелять из воображаемой снайперской винтовки.

– Смотри, значт… – Он выплевывал звуки юного голоса с нарочитой хрипотцой. – Тут ноги – самое главное. А вообще отдачи нужно не бояться, но знать, что она будет. Когда ты как бы заранее знаешь, она тебя сама боится.

Нянечка слушала чутко, мимически откликаясь на ударные звуки, – так влюбленные девушки слушают чушь приглянувшихся душнил.

– Это Вадим, – ответил Гранкин. – Он не опасный, просто пообщаться любит.

На обходе Вадим был улыбчивым, довольным женским вниманием. Энергично потерев переносицу под очками, Гранкин смазал с век сонливость:

– На чем мы с вами вчера остановились? На Чечне?

– На времени. Но мне сейчас лениво об этом. Духота. У тебя как дела?

У Гранкина давно такого не спрашивали – даже забыл, как отвечать. Не рассказывать же обо всем – о том, как всю ночь работа-работа-перейди-на-Федота, о том, что диагноз самому Вадиму одни высшие силы придумают, а если Сергей Викторович не придумал, то и они не помогут, о том, как мир кажется хрустальной вазочкой, саму себя отражающей и звенящей высоко на одной ноте.

– У меня замечательно.

– И это замечательно. Чего ты хотел,