Неизвестный Андерсен: сказки и истории - Ганс Христиан Андерсен

А фонарь горячо мечтал об одном: чтобы зажгли свечу и поставили в него, тогда бы старушка впрямь увидела вместе с ним высокие деревья, густое сплетение пышных ветвей, нагих чернокожих людей верхом на лошадях и целые стада слонов, топчущих широкими ступнями тростник и кустарник.

– Что проку от всех моих талантов, коли нет свечи! – вздыхал фонарь. – У них тут лишь ворвань да сальные плошки, а этого никак не достаточно.

Однажды в подвале появилась-таки целая куча свечных огарков. Те, что побольше, приспособили для освещения, а теми, что помельче, старушка вощила нитку, когда шила. Свечки-то были, да старики не догадались вставить в фонарь хоть маленький огарок.

– Вот тебе и редкие способности! – сетовал фонарь. – У меня внутри так много всего, а поделиться с ними не могу! Не ведают они, что я сумею превратить белые стены в дивной красоты шпалеры, в густые леса, во все, что ни пожелай! Они-то знать об этом не знают!

В общем, фонарь, до блеска начищенный, стоял себе в углу, где неизменно бросался в глаза. По правде говоря, другие люди считали его никчемной развалиной, но старики их не слушали, они любили свой фонарь.

Однажды в день рождения старого сторожа жена его подошла к фонарю, легонько улыбнулась и сказала:

– Устрою-ка я для него иллюминацию!

Фонарь от радости даже крышкой скрипнул, ведь он подумал: «Ну наконец-то их осенило!» Увы, про свечку и речи не было, в него залили ворвань, и он горел целый вечер, понимая теперь, что дар, каким наделили его звезды, самый лучший, в этой жизни так и останется бесполезным кладом. И привиделся ему сон – когда обладаешь такими способностями, конечно же, и сны видишь, – что старики умерли, а сам он очутился у литейщика и ждал переплавки, и было ему страшно, точь-в-точь как в тот раз, когда предстояло попасть в ратушу на суд тридцати шести советников, но, хоть фонарь и мог в одно мгновение по собственной воле обернуться ржавчиной и рассыпаться в прах, он этого не сделал, попал в плавильную печь и стал подсвечником, причем на редкость красивым, в виде ангела с букетом цветов. В середину букета поместили свечу, поставили подсвечник на зеленый письменный стол в уютной комнате, с множеством книг и превосходных картин. В этой комнате жил поэт, и все, о чем он думал и писал, воочию являлось перед ним: комната превращалась то в темные лесные дебри, то в солнечные лужайки, где важно разгуливал аист, то в палубу корабля высоко над морскими волнами…

– Нет, все же способности у меня замечательные! – сказал старый фонарь, проснувшись. – Прямо-таки хочется поскорей очутиться в плавильной печи! Впрочем, пока старики живы, об этом и думать нечего. Они меня любят просто за то, что я существую, и заботятся обо мне, как о родном сыне. Чистят, и холят, и ворванью наполняют. Живу я ничуть не хуже «Конгресса», а он-то куда благородней!

С той поры старый славный уличный фонарь успокоился, и он вполне это заслужил.

Домовой у лавочника

Жил-был заправский студент, он ютился на чердаке и не имел за душой ни гроша; жил-был заправский лавочник, он занимал весь низ, благо дом этот был его собственным, его-то домовой и держался, ведь каждый сочельник он получал здесь миску каши с большим куском масла! Лавочник угощал, и домовой оставался в лавке – и учился уму-разуму.

Как-то вечером туда спустился по черному ходу студент, купить себе свечек и сыру; ему некого было посылать за покупками, вот он и пришел сам; он получил все, что требовалось, расплатился, хозяева ему на прощание кивнули, дескать, «доброго вечера», хотя лавочница умела не только кивать, у этой женщины был ловко привешен язык! Студент тоже кивнул им, но уходить мешкал: он заинтересовался бумагой, в которую ему завернули сыр. Это была страница, вырванная из старой книги, которую никак не следовало раздирать, из старой книги, полной поэзии.

– У меня этого добра много! – сказал лавочник. – Я выменял книжку у одной старухи на горстку кофейных зерен. Дадите мне восемь скиллингов, можете забирать остатки.

– Спасибо, – ответил студент, – дайте-ка мне ее вместо сыра! Я обойдусь и хлебом! Рвать такую книгу на клочки просто грех. Вы замечательный человек, практический человек, но в поэзии разбираетесь не больше вот этой мусорной бочки!

Что было очень невежливо, особенно по отношению к бочке, но лавочник рассмеялся, а за ним и студент, ведь это было сказано так, в шутку! Домового же разобрала досада: как это студент позволяет себе разговаривать с лавочником, ведь он же хозяин дома и продает отменное масло!

Когда настала ночь, и лавку закрыли, и все, кроме студента, улеглись спать, домовой пошел и одолжил хозяйкин язык, – во сне он был ей без надобности. Стоило домовому привесить его к той или иной вещи, как она обретала дар речи и выражала свои мысли и чувства не хуже лавочницы, но пользоваться им они могли только по одному, и слава богу, иначе бы они говорили наперебой.

И вот домовой привесил язык к мусорной бочке, в которой лежали старые газеты.

– Неужто это правда? – спросил он. – Вы не знаете, что такое поэзия?

– Ну как же не знаю, – сказала бочка. – Это то, что помещают в газетных подвалах и вырезают! Уж, наверное, во мне ее побольше, чем в студенте, даром что я всего лишь простая бочка по сравнению с лавочником!

Тогда домовой привесил язык к кофейной мельнице – та как пошла молоть! Потом он привесил его к бочонку с маслом и к выдвижному ящику с деньгами; все были того же мнения, что и бочка, а если большинство на чем-то сходится, его мнение следует уважать.

– Ну, сейчас студент у меня получит! – И домовой тихонечко поднялся по черной лестнице на чердак, где ютился студент. Там горел свет, и, заглянув в замочную скважину, домовой увидел, что студент читает растрепанную книгу, принесенную снизу. Но до чего же в каморке у него было светло! Из книги исходил яркий луч, который превращался в ствол, в огромное дерево, что подымалось высоко-высоко и раскидывало свои ветви над головою студента. Каждый лист был до того свежий, а каждый цветок являл собой прелестную девичью головку, у одних глаза были темные и блестящие, у других – голубые и удивительно ясные. Каждый плод на этом дереве был сияющею звездой, а еще оно звонко и дивно пело!

Надо же! Крошка-домовой не только