Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская

глаза смотрел на неё и недоумевал, как он мог её полюбить когда – то? Эту жирную индюшку, туповатую и вальяжную, полную своим идиотским самомнением. Да, лет пятнадцать назад она была ещё ничего… Ещё ничего… До того момента, как Вива родилась. А потом пошло дело!

– Премьера когда будет? – спросила Цезия Третья и кусок тонального крема отпал от её вытянутого носа и упал в чашку кофе.– Мать твою женщину…

– Да! Когда! – вмешалась Вива из коридора.

– Тебя всё равно не пустят! Там шестнадцать плюс! – ответил Платон и подал салфетку Цезии Третьей.– У вас кожа отваливается… кажется.

Он бы засмеялся, но жена смерила его таким испепеляющим взглядом, что Платон выставил вперёд раскрытую ладонь.

– Нет, нет… мне показалось.

И он снова собрал на вилку крошки фарша.

– Вот и я говорю… Не умеешь готовить… не берись.

– Извини… я учился…

– Лучше бы ты… другому учился!

Вива вошла на кухню попрощаться. Платон иногда замирал, видя в ней свои куски, свои фрагменты. Вот она, пухлощёкая, с зелёными волосами, цвета ламинарии, с атомными бровями – трамплинами и серьгой в носу машет ему толстыми пальчиками, блестит брекетами и смешно шепелявит.

– Мамасик! Папасик! Я пошла!

Это счастье слышать её вот эти словечки, наблюдать, как она толкается, толкается шестом от берега… От них… И гонит плотик своей жизни дальше и дальше, на середину реки… Может, ищет течения, может… просто стремится к другому берегу… Пока её можно окликнуть, вот так запросто… Скоро она вырастет. Счастье пройдёт. И на оклик никто уже не ответит.

– Иди уже! Наверное, опоздала на первый урок.– недовольно шипит Цезия Третья, чешет длинными ногтями в голове издавая шебуршащий звук, который Платону очень нравится. Он похож на звук его байка, когда он выгоняет его из гаража…

Цезия Третья, поправив лямку майки, собрала вилки, ножи и тарелки и с грохотом опустила их в мойку.

– Ты написал для Варвары отказ от прививки? – спросила она, включая воду, с шипением падающую в чашки.

– Ннет… я забыл…

– О чём ты думаешь, вообще? Эти уроды… не могут дать мне одну бумажку в год, одну… И не задалбывать меня с этими прививками…

– Но прививки то разные, наверное… – Платон отхлебнул остывший кофе.– У нас красивый вид из окна…

– Чего? – не поняла Цезия Третья.

– Говорю, красиво весной. Я бы хотел умереть весной. Смотри, как красиво! Вроде зима уже позади, земля отмёрзла. Всё цветёт… Дальше и смотреть не на что.

Цезия обернулась.

– Ну, а с премьерой, что?

– Что… что… Репетируем. К сентябрю осилим. Новый сезон… Спектакль будет бомба.

– И ты что? Там реально будут вашу Кузю убивать?

– По пьесе да… Но мы ещё думаем, как это будет. Вообще она не хочет трупиком прикидываться. Ты же знаешь… Она просила вырезать место, где её закалывают и переписать заново.

– И что? Анжелка не может переписать? Она же талант. Ты читал ее «Записки последней тирании»? Мне понравилось. Правда, я ни хрена не поняла много слов. Но она же завлит… Ей нормально быть умной. Ты читал, нет?

– Ты не задавай мне тупых вопросов. Естественно, я читал! А кофе остыл и превратился в « оно»

Платон потянулся к сигаретам.

– А… а… ты чего, сиги мои скурила?

– Тебе всё равно уходить. Скурила… Я просто против, что ты все время играешь каких – то упырей. У меня вообще предубеждения по этому поводу, ну, ты знаешь… И вообще, Нерона должен играть ты. Только ты. Т ы даже внешне на него похож!

– Тихо! – сказал Платон и замер над пустой пачкой сигарет.– Это не мне решать. Да, я бы так сыграл… что… Но не знаю. Пока не знаю. Погоди ты… Это что за звуки…

– Чё?

– Что за вой?

– Это из двести шестой инсулы. Это младшая соседка поёт.

– Чего? Она поёт? Она «призрака оперы» поёт. Вот смех!

– Смех… а ты не знал, что она поёт, когда все на работу уходят?

– Маньячка.

– А как они Меладзе по выходным врубают, это нормально?

Платон кинул пачку на стол.

– Ты… пленница гнезда Октавиана, лети в ту бездну, из которой мне не выбраться с рожденья.

Цезия Третья выключила воду и медленно склоняясь и выпрямляя жирное, короткое тело стала составлять тарелки в посудомоечную машину.

– Ты псих, тебе лечиться надо.– сказала она, гоняя во рту косточку от оливки.

Цезия Третья любила средиземноморскую кухню.

Платон вздохнул, проехав стулом по кухонной плитке, встал и ушёл в душ. Там она хотя бы, не лезла к нему.

***

Кузя, решив поставить спектакль об Агриппине Младшей и её отношениях с Нероном не учла самого главного.

Искусство это провидение. И то, что подвластно сделать ему, иногда сам человек не осознаёт.

Как ничтожество сможет вынести тяжесть величия? Тем и страшно ничтожество, дошедшее до самого края возможного величия, до самого пика его.

У Кузи не было детей, все её дети – актёры вынужденно терпели сомнительную радость этого ложного родительства.

Но никуда не могли бежать.

И она скучала дома.

В конце восьмидесятых Кузя до того погрузилась в работу, что даже проводила ночи в театре. А теперь совсем там окопалась. В её огромном кабинете можно было жить и править оттуда чуть ли не целым народом. Так она и чувствовала себя над актёрами и работниками театра….Она и сама представляла собой ходячую трагедию.

Вот идёт по сцене хор, стучит котурнами и тут- же всю эту красоту прекращают гневные красные фонарики из зала.

Это Кузя маячит, что хор пошёл не с той ноги.

У всех мгновенно портится настроение. Все понимают, что сегодня зелёный фонарь уже не включится до конца репетиции, что Кузя в гневе, а то и в ярости.

И кто – нибудь из актёров начинает орать:

– Елена Дмитриевна, ну что вы так сразу!!! У нас же трагедия!

Вот уж, истинно, трагедия.

А если Платон не выспался или ждёт своего выхода рядом с Кузей сидя в зале, фонари мгновенно перестают работать и она сидит и смотрит на него, как заклинатель кобр на своего подопечного змеёныша.

До распространения мобильной связи можно было спрятаться от неё. Теперь нет.

Платону не посчастливилось родиться раньше Кузи на тридцать лет, но это не первый и не последний случай в истории театра.

Зато для него он стал первым.

Казалось бы, ничего страшного нет. И вправду нет! Только у него ещё жена и любовница. Тут тоже неоригинально.

А он? Кто он такой? Вся жизнь прошла позади звёзд. Как он, вообще, пережил это? С его красотой, с его статью, с его талантом? Мог бы уйти в другой театр, сделать карьеру, стать знаменитым и востребованным. Но, возможно, посчитал, что молодость бесконечна и жизнь длинна. Много таких, кто заигрался и забыл, что всё проходит. И быстрым шагом.

Когда он это понял, все поезда ушли.

Дохнуло пенсией.

И вот, Кузя, потеряв мужа на любовных фронтах, с желанием насолить ему, заметила Платона.

Одна главная роль, вторая, третья… И вот сейчас, когда он сыграет Нерона, а она его мать Агриппину, можно уже ему и пальцем не шевелить. Карьера в гору. Всё принесут, всё дадут! И самое главное, что он дождался.

***

Проходя мимо дворовой палестры он недолго посмотрел, как крепкозадые юноши в красных майках играют в футбол и матерятся.

– За мат: вон с поля! – хотелось крикнуть Платону, но он понимал, что ему навешают.

Свежий и ухоженный, синеглазый атлет с лицом Антиноя, не выражающим ничего, кроме скрытого самодовольства, Платон с утра готовился к этой встрече.

Час назад он подписал контракт с голливудским продюсером. Вот так… падёт бремя Кузи. А сейчас, когда до премьеры осталось три месяца, можно и потерпеть. Он потерпит. Восемнадцать лет терпел.

В закатном свете, нежась в тепле красок, кремовый кирпич Кузиного дома делался розовым и казался съедобным, как пастила.

Или нет… Он напоминал розовое мясо свежевыловленного морского гребешка.

Ему сразу открыли.

Проходя через прихожую, Платон оставил в ларарии две припасённые специально