Цена тишины - Ольга Устинова

* * *

Была в воскресенье у Алины с Алексом. Преподнесла ему связанный мной шарфик. Принял, понравилось. Объяснил мне, что журнал с моим рассказом и его переводом на английский выйдет в конце декабря, через две недели. Я знаю, что они не пригласят меня на Рождество и Новый Год. Такова моя судьба, приговор злой колдуньи – в праздники деваться некуда.

Итак. На носу Рождество. Считай, что я его отпраздновала визитом к Алине с Алексом. И публикация в журнале – мой рождественский подарок. Лучше один тихий друг, чем большая пьяная компания. Я, наконец, сформулировала четко для себя самой что меня мучает. Страх умереть, не заплатив свой кармический долг Катюше. Вместо того, чтобы замолить свои перед ней грехи, я прибавляю новые: кляня ее, когда она доводит меня до отчаяния. После чего я мучаюсь расканием.

Спиритуалисты не скрывали от меня инкарнационной правды. Я стараюсь не слышать ее тихий шепот, и не видеть то, что вижу словно в момент проявления фотопленки. Я говорю себе: «Это тебе мерещится». Не смотря на тихое добавление: «А если нет?» Масоны радуются: «Падший ангел».

Ангелы плачут. Если я хочу спасти себя и Катюшу, мне придется пройти через свою насильственную смерть во имя ее жизни. Тогда она останется жива: душой и телом. Мне кажется – я готова.

Февраль 2018

Петербург на Ист-Ривер

Пролог

«Дура! Идиотка! Я тебя ненавижу! Ты мне не мать. Ты не можешь быть мне матерью».

«Перестань кричать!» – защищалась мать и ретировалась из гостиной на кухню, спасаясь бегством.

Держаться чтобы всплакнуть, было трудно, но иначе эта сорока трехлетняя мегера будет считать, что «достала» мать, и войдет во вкус, Игра в бессилие для матери продлевало игру. Она считала, что так дочь с ней подольше не расстанется. Расставания она боялась. Жизнь в одиночку едва ли не была хуже того, что есть.

«За что ты так меня ненавидишь?» спрашивала мать потерянно, когда дочь втерлась в крошечную кухонку квартиры матери, «прикончить дуру».

«За то, что ты сделала со мной ЭТО». Она обвела рукой вокруг себя. На столике стояла полувыпитая бутылка водки, принадлежащая дочери. Мать вела жизнь обстинентки восемнадцать лет. «Это ты привезла меня сюда, в Нью-Йорк. Эту мерзкую страну, не подумав, что может быть для меня было лучше остаться в Петербурге».

Мать пискнула робко: «Тебе было четыре годика. Я спасла тебя от дикостей коммуналки».

«Ты не подумала о том, как я буду чувствовать себя когда стану взрослая. Ты лишила меня отца, земли, всех родственников, моих корней. Я не знаю кто я. Я не хочу здесь жить, а там, не знаю приживусь ли уже».

«Возьми и попробуй», огрызнулась мать, отважившись на этот жест отчаяния. Она не хотела расставаться с дочерью. Перспектива умирать одной в этой клетушке приводила ее в ужас. Но в запале и гневе от несправедливости она шла в атаку с закрытыми от ужаса глазами. «Все что тебе нужно, это увидеть своими глазами страну, где жить невозможно, Я спасла тебя от нее».

«Там теперь все изменилось», уверенно объявила дочь.

«Так всегда казалось. С каждым новым правителем. В этой стране никогда ничего не изменится. И я не лишала тебя отца. Ты ему была не нужна. Он завел другого ребенка. Он требовал сына и получил его с другой женщиной».

Дочь сказала уверенно: «Может быть я стала бы ему нужна во взрослом возрасте. Я другой человек чем ты».

Мать подумала, что может быть единственный выход – это любить обожаемую хамку и бесстрашного алкаша беззаветно, и тем искупить свою вину перед ней. Вину, которую она за собой не признавала, и этому конфликту наверно не будет конца. И наверно пора поплакать и, может быть, станет легче.

Тетрадка матери первая.

У меня все в порядке. На грани осени с зимой я иду, преодолевая кусачий ветер, по парку, вдоль набережной нашей реки, и мурлычу довольной кошкой. Песенки у меня не замысловатые. Люблю детские. Например, про кошку и кота, пожелавших увековечить свой союз женитьбой. Или патриотические советские, въевшиеся в мозг с детства в Санкт-Петербурге. Таково было воспитание для малышей в нашей стране.

Песенки приходят в голову сами по себе, бесконтрольно. Вдруг я осознаю, что мозг занят этой музыкой с смешными или драматическими словами, как отклик на мое настроение. Мое внутреннее звучание. «Тра-та-тушки, трата-та. Вышла кошка за кота…» Это значит: «Я ничего не делаю и мне хорошо». Шифровка.

Вот зазвонил в кармане телефон. Не люблю я его. Каждый раз, когда он вонзает мне в голову свои настырные позывные, пробуждаются раздражение и страх – а вдруг это плохие известия. Кто-то хочет отобрать у меня столь редкий комфорт, с трудом мною завоеванный.

Я – борец за внутреннее равновесие. В лабиринте своих эмоций я ищу нить Араиадны – достичь и утвердиться на островке спокойствия. Я – эмоциолист. Я жду эмоции, чтобы схватить авторучку и зафиксировать то, что она во мне породила. Плохое ли, хорошее, талантливое или бездарное. Катализатор химической реакции творчества. Так я творю свою прозу. Если мне хочется плакать, и если я хочу смеяться. И то и другое целебно. Лекарство тоже может быть горькое.

Сегодня я рада, что осталась жива в кошкиных девяти смертях. Ветер-колючка ворвался под капюшон и я его поприветствовала. А он мне: «Увь-ю-ю-жу, увь-ю-ю-жу». Тогда я повернулась к нему спиной и за это он меняя пихнул в позвоночник. Пробежав три шага от толчка, я ему сообщила: «Н-не страшно» и заклацала зубами, для себя неожиданно и бескотрольно. А он загудел в моем капюшоне с торжеством. Я тоже завыла: «Ух-хо-дим». И он вдруг стих. Раньше дружить с ветром у меня не получалось, и я снова пошла вперед.

Песенка в моей голове сменилась на молитву, для которой я сама придумала мотив – со мной так случается когда я в опасности. Звучат слова и мелодия молитвы. Ветер заморозил мое лицо. Я на эмоциональном пределе. Я сравниваю это с концом. Последний ужас жизни. Но когда это будет. Есть время поспорить с ветром и одержать победу. Еще на многое есть время.

Подходя к парадной двери, вижу на ступеньках крыльца Яна, парня моей дочери, с собачкой Ненни, натянувшей поводок (вообще-то это «он»)