Восемь тетрадей жизни - Тонино Гуэрра

Лицами в траве зарывшись,

Ей дарили святость слов молитвы.

И когда монахи поднимались,

На траве примятой оставался след,

Словно тень свою забыли.

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ

В дождь кажется тебе, что до костей промок,

Омыт водою,

Град скачет по плечам, как саранча.

Туман все зачеркнул, и мысли тоже.

Свечи сгоревшей пламя лишь голова хранит.

Две ночи или три назад

Снег все покрыл собою — дороги и поля.

Следы большие увидали с братом

Неведомого зверя на снегу.

Медведя, может статься?

Отчетливые, утром шли от дома,

С окраины деревни,

И вдруг оборвались на площади посередине.

Казалось, кто-то в воздух взмыл внезапно.

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мне с детства нравился тростник —

Его я воровал у речки,

Пока он был еще зеленым.

Под солнцем расстилал, высушивал все лето.

Он легким делался, как воздух,

Звенящий комарами.

От холода зимой и кости стыли.

Коты на абрикосовое дерево взбирались кашлять.

Тогда я на чердак бежал

И руки зарывал в тростник, в тепло его,

Хранил он солнце.

ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ

Хорошая пора пришла с прилетом пчел,

Они стучались в окна.

Сняла с себя и Бина башмаки —

Босая за своей козой шагает.

Проделось солнце в ушко

Иглы в руках у Филомены.

Пинела в землю закопал мотыгу

И сказал: «С меня довольно!»

И брат мой прекратил работать,

Но иногда привстанет чуть,

Стараясь звуки уловить вдали:

Все кажется ему, что слышит

Стук телеграфа.

Свежая трава вытаскивала голову наружу

Из-под коросты зимней во дворе.

И я почувствовал, что старше стал за зиму.

Тогда траву я затоптал ногами,

Как давят тараканов в доме.

ПЕСНЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ

Март близился к концу.

И туча над горами собой закрыла небо,

В тень погрузив и горы, и долину.

Над ними и застыла неподвижно.

То круглой делалась, вытягивалась бочкой,

В стог сена превращалась,

Иль оборачивалась длинною змеею.

То легким веером казалась,

Как будто воздух полон мошек.

Мой брат и я, да и не только мы,

Подумали, что из России стрижи вернулись.

Свинцом тяжелым налилась, и темный шар

Покрыл овальной тенью всю долину.

Вдруг туча начала земли касаться,

И вновь взмывала ввысь,

Белеющие пятна оставляла,

Как пепел от костров.

И постепенно вся зеленая долина,

Поросшая травой и молодой пшеницей,

Вдруг побелела, как лицо от страха.

Мы дождались, пока исчезла туча,

Перевалив за горы.

И все-таки, не саранча ли это?

ПЕСНЬ СЕМНАДЦАТАЯ

Рассматривали долго и ревниво

Случайно обнаруженные снимки

В последнем ящике комода.

На них мы были сильно молодыми.

Хотелось убежать, не трогая былого.

В те дни прошедшие

Мы танцевали танго.

Под тень от абрикоса поспешил мой брат,

А я направился к сараю деда.

В какой-то миг у нас обоих

Задвигались в такт «Компарситы» ноги.

И каждый молча повторял,

Казалось, навсегда забытые движенья.

ПЕСНЬ ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В былое время толпа людей

Шла милости просить и покаянья

На «Мост свечей».

Просили за солдат, что были на войне,

Молились о больных,

И многие надеялись на исполненье

Желаний скрытых иль удач в любви.

Просили денег, молодости.

К примеру, утратили иные

С «уччелло»[14] собственным взаимопониманье.

Казалось, на вопрос простой: «Готов ли ты?»

«Нет», — он ответит.

Свершения желаний заслуживал лишь тот,

Кто донесет свечу зажженной

По мосту и до мельницы с крестом

И пламени не даст погаснуть.

Однако ветрено там было постоянно —

Спускался ветер с гор,

И трудно было уберечь руками пламя.

И заново попытки повторялись,

Так проходили месяцы и годы.

Старушка со свечой горящей

Дошла почти до самого конца,

Как вдруг одежды вспыхнули на ней,

И все дотла сгорело.

Со времени случившейся беды

Людей не стало здесь,

Не шли на покаянье.

В воскресный день прошедший

Мне захотелось взглянуть на мост.

Не ожидал увидеть свечу зажженной

В руках у сына Филомены.

Легкий бриз с реки не мог задуть свечи,

Ее не гасло пламя.

Какой он милости попросит для себя?

Захочет жить, как все?

Что затаилось в голове его убогой?

Недоставало двух шагов до мельницы с крестом,

Как он застыл, и сам свечу задул.

ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Мой брат, за спину руки спрятав, ходит,

Он локти любит за столом расставить,

Завязывать ботинки, ногой на стуле стоя.

Лицо он моет, громко отдуваясь

И фыркая, на холод жалуется вслух.

Усы торчком, в постели шляпы не снимает.

Так неуклюже телом всем

На бок другой переворачивается,

Будто его запеленали перед этим.

Он жесты старые хранит:

Как прежде, спички зажигает о подошву

И ложку держит всей рукою, в кулаке.

Бывает иногда, что он застынет,

Как гвоздь, посередине комнаты

И пристально глядит, сощурившись, куда-то.

Потом чуть приседает, напрягаясь,

И вслед за тем так непристойно пукнет,

Как делывал когда-то наш отец.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ

Когда у Пидио-сапожника однажды

Дрозд вырвался из клетки на свободу,

В саду его мы возвращенья ждали.

Мелькали тени часто по кустам,

Казалось нам, что он вернулся,

Но это был не он.

Пока в один из вечеров

На камышах забора мы не заметили —

Там темное раскачивалось что-то,

Пронизывало нас глазами, как ножом.

Тогда мы от окна ушли

И притворились, что стулья двигаем,

Переставляем мебель.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Однажды утром летним

Остановился под палящим солнцем,