Стрекоза ты моя бестолковая - Татьяна Булатова

– Всю душу ты из меня вынула! Жизнь не мила стала. Э-э-эх! – махнул Рузавин рукой и подошел к окну, пытаясь унять бившую его дрожь.

– Костя-Костя-Костя-Костя! – позвала кота Машенька и встала рядом с мужем.

– Уйди, Маня, – глухо попросил ее он и сделал шаг в сторону.

– Окно, между прочим, не только твое! – по-детски ответила она и зачертила по стеклу пальцем.

– Ну пусть будет твое, – согласился Костя, не сдвинувшись ни на миллиметр.

– Ты меня бросишь? – У Маши была своя логика.

Он промолчал.

– Значит, бросишь, – подтвердила она свои опасения. – Как папа.

– Да ни один мужик это не выдержит, – возбужденно ответил Костя, почувствовав, что не так-то уж ее отец и был неправ.

Он даже проникся к этому, как он считал недавно, негодяю замешанной на сочувствии симпатией, потому что теперь понимал, каково это жить с такой, как Глафира, каково проваливаться в эти пустоши безумных глаз, каково все время ощущать себя обманутым. И ведь это не жизнь обманула, а они – мать и дочь, крадущиеся по краю сознания, заражающие отчаянием, порождающие непреодолимое чувство вины за то, что не справился, не смог, а на самом деле – хотел быть счастливым и любил. Любил так, что дыхание перехватывало, жизни своей без нее не мыслил. А получил – и все: почти пропала жизнь. То есть, то нет. Голову приклонить некуда, хоть руки на себя накладывай.

– Я без тебя жить не буду! – пригрозила Косте Машенька и нахохлилась.

– Ну, значит, оба сгинем, – пообещал ей муж. – Только в разных местах…

– Нет, – отказалась Маша. – Живи.

– Не хочу, – посуровел лицом Костя. – Лучше ты.

– Зачем?

– Затем, что не для этого нас мамки рожали, чтобы раз – и лапы вверх. Сидишь, понимаешь, в норе, носа не кажешь и думаешь, все так? Не все. Калеки живут. Убогие живут. Без рук, без ног. А раз больная, к врачу иди. Ты больная?

– Нет, – призналась Машенька.

– А раз не больная, иди дело делай.

– А если пойду, не бросишь? – размечталась Маша.

– Ты, главное, иди, – устало сказал Костя. – Иди, а там видно будет. Как-то сложится.

– А ты? – никак не могла успокоиться Машенька.

– Да я вроде как при деле, – не понял он вопроса жены.

– А я?

– А ты бери и начинай жить заново. Как нормальные люди: работа – дом, дом – работа.

– С тобой?

– Со мной, – нехотя ответил Костя.

– Ладно, – повеселела Машенька и придвинулась к мужу – тот брезгливо отклонился в сторону.

– Ты, Мань, когда мылась-то в последний раз?

Маша нахмурилась. Сощурила глаза. Злобно поинтересовалась:

– Не нравится? От других лучше пахнет?

Костя оперся руками о подоконник, минуту подумал, раскачиваясь, а потом резко развернулся лицом к жене и ответил:

– Раньше по-другому пахло.

– Как?

– Не знаю. По-другому.

– Ты тоже другой был.

– Такой же.

– Нет, – стояла на своем Машенька. – Другой.

Костя попробовал представить себя прежнего, и не получилось. Забыл, а раньше казалось – всегда помнить будет. А теперь жизнь, как чашка, раскололась на две половинки: до встречи с Машей и после нее. Но почему-то именно та, что была «до», стерлась из памяти. А ведь она была больше! Длиннее! Интереснее и радостнее… А теперь? Костя попытался сосчитать в уме, сколько же длится вся эта канитель с Машенькой, и ужаснулся: всего два года! Всего – два…

Этот незначительный с виду разговор измотал обоих супругов.

Первым не выдержал Костя – захотелось уйти. Торопливо обвел глазами кухню, пытаясь хоть за что-то существенное, не эфемерное зацепиться. Не получилось: отовсюду Машин укоризненный взгляд мерещился. «С ума схожу!» – догадался Рузавин и растерянно сделал шаг вперед, очутившись аккурат рядом с холодильником, на котором победоносно зеленела оставленная Ниной Ждановой утятница. «Господи! – чуть не заплакал Костя, обнаружив перед собой доказательство реальности мира. – Нина!»

– Кастрюлю надо соседке отдать, – пролепетал он, пряча радость.

– Потом отнесу, – пообещала ни о чем не подозревающая Машенька.

– Не надо. Сам, – Рузавин решительно взял утятницу. – Чистая?

– Я мыла.

Костя снял крышку и брезгливо поморщился. Внутри не промытой до конца емкости щедро разрослась плесень.

– Ну? – он развернул утятницу к жене.

– Я мыла, – уперлась Машенька.

– Я вижу, как ты мыла! – рассвирепел Костя и потянулся за металлической губкой. – Вот так же, как себя, так и кастрюлю.

– Костя! – тоненько взвизгнула Маша. – Я мыла. Она была чистая.

– Если бы ты ее мыла, – мстительно произнес Рузавин, – она бы действительно была чистая. А здесь – плесень. Значит, либо ты ее не мыла вообще, либо просто сполоснула, не отодрав со стен прилипший рис.

– Я мыла, – устало выдохнула Машенька и добавила, оправдываясь: – Просто давно.

Костя скоблил нутро утятницы с невероятным энтузиазмом, на совесть, в некоторых местах даже эмаль поцарапал, но не расстроился: «Заметит – новую куплю. Похожую».

* * *

Нина ничего не заметила, просто приняла свою макитру из Костиных рук и поставила прямо на трельяж в прихожей.

– Приехал?

– Как видишь. Извини, что моя сразу твою кастрюлю-то не отдала. Забыла.

– А мне она на что? – с трудом сдерживая радость, выпалила Жданова и затараторила: – Мне она ни к чему. В ней плов и готовить-то нельзя, все прилипает. Потом не отдерешь. Отмачивать приходиться.

– Казан должен быть, – с видом знатока подсказал Рузавин, но больше для того, чтобы продолжился разговор и была надежда задержаться еще хоть на пару минут.

– Казан у меня есть, – приняла эстафету Нина. – Никак только не освобожу. Сало в тузлуке делала. Да так и оставила. Думаю, что с ним, с этим тузлуком, будет: зима. Так на балконе и стоит. Достать надо.

– А чего это? Тузлук? – заинтересовался Костя.

– Тузлук-то? Рассол такой. Специально для сала готовят. На работе чувашки научили. Больно сало потом хорошее. Душистое.

– Никогда не пробовал, – улыбнулся Рузавин. – Не знаю.

– Так не вопрос! Щас попробуешь. Заходи давай в кухню-то. Отрежу.

– Да не надо, – засмущался Костя, а потом решительно добавил: – А вообще – давай. Когда еще угостят. А так хоть знать буду, чем сало в тузлуке от нашего сала отличается.

Расцвела Жданова, соседа за стол усадила, а сама метнулась на балкон за обещанным лакомством. Метнулась… и пропала. А все потому, что судорожно приводила себя в порядок: меняла халат на платье и даже за ушами, как она говорила, «освежила», духами брызнула, «Серебристый ландыш» называются.

Преобразившись, Нина почувствовала себя увереннее, но волноваться не перестала. Все время свое кримпленовое платье, покрытое по подолу кленовыми листьями, оглаживала то по груди, то по бедрам, словно пыталась стать еще краше. Правда, красоты