Устойчивое развитие - Мршавко Штапич

в определенные часы. Мы ели «ньокки четыре сыра», это чудеснейшее блюдо, которое русский человек отнесет без стеснения к разряду «жорево», а плохо приготовленное и к разряду «хрючево», вот мы ели жорево, пили как не в себя, и я думал, что хрен мы дотащимся на велосипедах обратно, а Мила вскочила и пошла купаться, хоть я и ворчал про заворот кишок после жорева и про пьянство и купание, которые в сочетании добром не заканчиваются, но мы купались, а потом ехали по бетонной прогулочной дорожке вдоль моря и видели какие-то деревянные шалаши на берегу, где сидела молодежь с пивом и гитарами, и как-то счастливо стало, и я опять просил ее:

– Живи со мной, а, жена? Я же снял дом, даже с курицами, с водой.

– Но я не могу, у меня же встречи с заказчиками, в офис надо ездить.

– Договорись, все сегодня по скайпу дела решают.

– Слушай, Миш Миш, я не хочу жить в Кряжеве.

– Но ты моя жена.

– Я замуж за парня из Кряжева не выходила.

– То есть в Венецию со мной можно, а в Кряжево нет? Да тут даже вода пахнет так же, только тут каким-то тысячелетним навозом, а в Кряжеве – свежим.

Мила обиделась и замолчала. И я был раздосадован: зачем попрекал ее Венецией, если нам сегодня так хорошо вместе? Зачем я вообще все это делаю, зачем я ее «прилепил»? А теперь вот и ей будет совестно, и мне.

Мила, хоть и надулась, но задумалась и, в самолете уже, на обратном пути, сказала:

– Миш Миш, мне без тебя тоже плохо.

* * *

Гамаюн и Сирин без устали клевали зерно, а я курил, пил чувашское, смотрел на крест церкви, виднеющийся над садами, и на трубы завода за крестом, чесал руки, потому что экзема снова начала вылезать, но пока немного, только в виде волдырей и пары трещин.

Из-за высокого соседского забора к калитке вышли четверо в зеленых беретах, одетые в камуфляж разных эпох: молодой был в «цифре», старший – в стертой до дыр летней «афганской» форме. Все четверо покачивались, двое оперлись на забор.

– Здравствуйте, Михаил Валерьевич! – сказал высокий и крепкий, лет пятидесяти, и я тут же вспомнил его – это он приходил просить грант на установку пограничного столба, а потом подходил ко мне 9 Мая. Пока он здоровался, другой, седой, хоть и помоложе, уже отодвинул щеколду калитки и вошел. За ним последовали остальные. Только тут я догадался в ответ поздороваться:

– Здравствуйте, товарищи.

Пока я прокручивал в голове вопрос, откуда взялось во мне само это слово «товарищи», все пожали мне руку, а старший достал затертый пакет, который тут же звякнул, выдавая намерения товарищей.

– Михаил Валерьевич. Мы пришли обсудить гранты еще раз. Помнишь, говорили… Не, там дети, больница, все понятно, что ты нам ничего не дал, тут без вопросов. Но мы вот сегодня собрались и подумали, что надо презентовать проект серьезно. – Это все – тоном извиняющимся – проговорил здоровый мужик в берете мне, додику. И, обращаясь уже к своим спутникам, продолжил: – Ну че, готовы? Давай, Мить.

Молодой поднял за гриф гитару, вольно прислонился к тесовой колонне крыльца и заиграл. Трое встали в ряд и запели. На первый план вышел хриплый голос старшего:

Опять тревога. И вновь мы ночью вступаем в бой.

Когда же дембель? Я мать увижу и дом родной.

Когда забуду, как полыхают в огне дома?

Здесь в нас стреляют, здесь, как и прежде, идет война.

За перевалом в глухом ущелье опять стрельба,

Осталось трое лежать на камнях, ведь смерть глупа;

А может, завтра меня такая же ждет судьба.

Здесь в нас стреляют, здесь, как и прежде, идет война.

Они пели спокойно, так, как люди рассказывают проговоренные уже не раз истории. Парни и не смотрели на меня; каждый глядел в свое небо, какое-то другое, нездешнее, которое всегда выше и где звезды больше, и только усталость была в их голосах, усталость и острая тяга к жизни, то есть к самой памяти, к способности сохранять.

Они пропели всю песню. Молодой положил гитару на лавку и сел на кортаны, смотреть на куриц, как-то пришлись ему по душе Сирин да Гамаюн. Старший велел второму разлить. Мне выдали пластиковый стаканчик. Старший встал:

– Чтоб никто не забыл. И ничто не было забыто.

Мы выпили. Мы выпили еще. И еще. Мы почти уничтожили запас из четырех бутылок водки в пакете – и послали младшего за добавкой. Митя побрел, шатаясь, в сторону завода, то есть в сторону, противоположную магазинам.

– Разберется, – отрезал окосевший старший.

Мы пили за этот день, День пограничника. Мы пили еще и еще, и я вынес все шесть бутылок чувашского, что у меня были. И парни рассказали о своем прошлом, и там было все: Афган, Чечня, вторая Чечня; у молодого вообще случилось Изварино во время «котла» 2014 года. А мы устали, все устали, и старший взял слово уже из последних сил.

– Ты пойми, Миша. Это не нам памятник, а всем, кто был. И всем, кто будет. И кто есть. И кого не стало, – так сказал старший, его звали Андреем, позывной у него был Жара, и это, кстати, дурацкий позывной, потому что слышать в рации «Жара идет в штаб» – это же прогноз погоды, а не сообщение.

– А может, что другое? Пограничный столб так далеко от границы – странно… – пробормотал я, имея еще некое сопротивление, хотя это чисто внешне: песня меня сломила еще до второго куплета.

– Брат, граница всегда внутри нас, где бы мы ни были. Россия – это всегда граница. И мы на этой границе стоим. И ты на ней. И хуй с тобой, что у тебя берета нет.

– Но почему про памятник решаю я, братцы? Я что такое?

– Ты что такое? Я думал сначала, что ты, типа, такой решала причесанный. А потом шел мимо, смотрю, ты уж тут, во дворе, дверь в сараюшку делаешь, курицы вот у тебя. И детям денег дал, и много кому, и мы знаем, что ты дал больше, чем планировали. Значит, ты выбил, значит, ты – наш. Местный почти.

Потом вернулся молодой без денег и без выпивки. Поэтому я позвонил Жоре, и тот привез все, что было угодно нашим душам, то есть жидкости покрепче, какой-то колбасы, сосисок, сыра, хлеба. Жора не пожадничал и