Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева

— Не знаю, не знаю, — уклонился от разговора Абдулхалик. — Это их дело, пусть сами и разбираются.

— Вуя, сестра Патимат, — зашептала Патасултан в другую сторону, — ты никому не передавай, но я слышала из одного очень весомого рта, из которого никогда не вылетают пустышки цветов, а всегда только плоды, что у этого Башира есть в городе свое гнездо.

— Какая непорядочность! — возмутилась Патимат. — Ну полюбил другую — так и скажи. Зачем же обманывать? Мы должны раскрыть ей глаза.

— Говорят, его родители еще надеются, что он образумится и вернется в аул. А она, бедняжка, ничего не знает, — вздохнула Патасултан.

— Откуда же ей знать, если он что ни день пишет ей письма. Вот и верь после этого мужчинам, — разволновалась Патимат.

— Вечно ты витаешь в облаках, — одернула ее Патасултан. — Все принимаешь за чистую монету, как невинная девушка. Начиталась небось книг… А им, писателям, просто делать нечего, вот они и сочиняют! А в жизни все не так. Я, дорогая, не верю ни одному человеку, особенно если этот человек мужчина.

А Узлипат все кружилась и кружилась в танце, не ведая того, что женщины уже разобрали по косточкам ее саму и ее любовь. И каждая косточка, более лакомая, чем все блюда этого стола, была с аппетитом обглодана и обсосана ими.

— Ух, устала, сдаюсь! — наконец подняла руки Узлипат.

И сразу же смолкла музыка. Все вокруг захлопали. И женщины расступились, пропуская хозяйку.

— Спасибо тебе, доченька, что ты пришла к нам в такой радостный для нас день, — проговорила Аминат и, взяв Узлипат за руку, как бы невзначай посадила ее рядом с Шапи, который сразу вскочил как ужаленный.

— Привет, Шапи! — улыбалась Узлипат. — Садись, говорят, в ногах правды нет. Вчера я тебя не стала будить. Муж больной сам приехал за мной на мотоцикле.

— Конечно, тебе все равно, с кем ехать, — обиженно произнес Шапи.

— Какой ты смешной! Просто я тебя пожалела.

— Я не люблю, когда меня жалеют, — вспыхнул Шапи.

— Ну хорошо, хорошо, не буду. Положи-ка мне чуду. Ужас как есть хочется!

— Тебе с чем? — оживился Шапи, радуясь, что может хоть чем-то услужить ей. — С творогом, с зеленью или с потрохами?..

— Что-то я не помню, чтобы тебя так пышно провожали в армию, — заметила Узлипат, с аппетитом уплетая чуду с потрохами. — Кажется, я вообще не помню, когда ты ушел в армию. Просто в один прекрасный день ты исчез и появился только через два года. Помню, я приехала домой на каникулы, и мне показали твою лудильню, — беспечно болтала Узлипат, не замечая, что с каждым ее словом Шапи становится все мрачнее.

— Конечно, разве ты вообще обо мне помнишь, — наконец пробурчал он и залпом опрокинул в рот рюмку водки. — Где тебе меня помнить! Зато, наверное, до сих пор не забыла, как провожали Башира.

— Какой ты злой, — ласково попрекнула его девушка.

Но Шапи уже понесло, он не мог остановиться. Сквозь ватный туман до него доносились слова Узлипат:

— Баширу, между прочим, вообще не устраивали проводов. Он же учился в институте, а потом в аспирантуре.

Последняя фраза окончательно взбесила Шапи, она была для него словно плетка для горячего скакуна.

— Ах, в институте! Они, видите ли, в институте обучались, а потом еще и в аспирантуре. Поздравляю, у тебя будет высокообразованный муж. Конечно, зачем таким армия…

— Что с тобой, Шапи? — удивилась Узлипат. — А в армии он отслужил, только не так, как ты, а каждое лето по нескольку месяцев.

— Вот именно, не так, как я, не так, как все. Он же особенный! Так выпьем за твоего необыкновенного, не такого, как все, за будущего профессора, нет, академика… — И Шапи, не дожидаясь ответа, снова опрокинул рюмку.

— Ну, знаешь… — в свою очередь рассердилась Узлипат и поднялась, чтобы уйти.

Но Шапи силой усадил ее на место.

— Нет, ты не выпила за его здоровье.

— Не надо, Шапи, — взмолилась Узлипат, смотря на него с неподдельным сочувствием, — давай-ка лучше выпьем за твое здоровье.

— За здоровье простого лудильщика? — заплетающимся языком, но все еще с норовом проговорил Шапи.

— А разве это плохо — быть таким лудильщиком? Каждая девушка мечтает иметь кувшин, сделанный твоими руками. Кстати, я тоже хотела принести тебе свой старый кувшин, чтобы ты его обновил.

— «Хотела»! — выразительно подчеркнул Шапи. — Но, заметь, не принесла. Знаешь, я давно, давно хотел тебе сказать… — Шапи посмотрел в глаза девушке и, мгновенно протрезвев от ее осуждающего и в то же время сочувственного взгляда, проговорил, словно бросился в пропасть Цолбок: — Я люблю тебя. Никто не будет любить тебя так, как я. — И, не смея больше взглянуть на Узлипат, чувствуя, что несказанная, невиданная смелость снова покинула его, потянулся за водкой.

— Не пей больше. Не пей, — и Узлипат схватила его за руку.

— А я хочу! — с упрямством ребенка проговорил Шапи, вырывая руку.

Неизвестно, чем бы кончилась эта борьба, но тут к ним подошла Аминат:

— Вай, моя радость, голубка моя, как я боялась, что ты не придешь. Ведь нас много, а ты одна. Мой Шапи прямо как солнышко светится, когда видит тебя, — и она посмотрела на внука, который сейчас со своим угрюмым лицом меньше всего походил на солнышко. Но Аминат, поглощенная своей радостью, этого не замечала.

— Садись, бабушка, — поднялся Шапи.

— А ты куда, моя радость?

— Я сейчас приду. — И Шапи вышел за ворота, чтобы, скрутив кальян, предаться в одиночестве своим грустным думам.

Аминат же села рядом с Узлипат и, склонившись к ней, стала расхваливать Шапи:

— Знаешь, Узлипат, у него такие руки, это само золото, а не руки. Зачем ему институт, если аллах наградил его такими бриллиантовыми руками! Ты же сама видела, какое чудо он делает из простого куска меди. Я это не потому говорю, что он мой внук. Вообще-то, доченька, я его не внуком, а сыном считаю. Как взяла я его в тот момент, когда он вышел из материнской утробы, так и поняла: аллах сжалился надо мной и послал мне еще одного сына. А какая у него была мать! Добрая, красивая! Как началась война, Сурхай привел ее к нам, чтобы не было ей одиноко в пустом доме. Так она — и недели не прошло — поехала за ним следом на фронт. А вернулись оба все израненные, ну места живого нет. Словом, родила она сына и на третий день умерла. Ей, оказывается, доктора не разрешали рожать,