Теорема тишины - Александр Дэшли

Лето заканчивалось, иней на земле по утрам был плотным, как бархат, становилось сыро, и закаты за лесом начали приобретать темно-оранжевый оттенок, из-за которого деревья казались совершенно черными, искривленно-причудливыми, плоскими. Темнота все раньше заставала меня в саду и все плотнее оплетала ножки моего стула и ножки стола, за которым я работал, радуясь холоду. Я обмазывал клеем и изо всех сил прижимал друг к другу черепки своего любимого пузатого кувшина, который на днях уронил и разбил вместе с водяным его сердцем; узоры на кувшине под моими ладонями срастались обратно в материки и моря, и приятно грела кожу шершавая округлость глины, и таким чудесным удовлетворением от сделанной работы наполнялось все мое существо, когда я крепко перевязывал на ночь склеенный кувшин колючими льняными веревками меридианов.

Лидия тоже погрузилась в хлопоты. Она затеяла разбирать кухонные шкафчики — наверное, от скуки, но вид у нее был такой деловой и значительный, что я даже немножко ее побаивался и старался не заходить в кухню, чтобы ей не помешать. Один из шкафчиков оказался битком набит коробками с овсяными хлопьями: неаппетитно выглядевшее месиво из овсянки с тушенкой наш пес с удовольствием ел на обед. Лидия выставила коробки на стол и сетовала, забавно разводя руками:

— Ну вот что теперь со всем этим делать! Ты овсянку любишь?

— Нет, — ответил я.

— Вот-вот. И я тоже не люблю. А столько пропадает места, — Лидия покачала головой. — Отнес бы ты эти коробки обратно в магазин, может, возьмут… Крупа же долго не портится.

И я отправился на другой берег, в магазин, с целым мешком коробок с овсяными хлопьями, как будто все это было в порядке вещей. Я вышел из дому, не зная наперед, что в лесу, еще таком теплом с утра, мне вдруг пахнёт в лицо осенью, так неотвратимо и безошибочно, что станет ясно: она опять подошла незаметно. Ведь пока она приближается, ты ее не узнаёшь; тебе кажется, что раз она не предупреждает заранее, не высылает открыток из Италии или из Чехии, с полузаброшенных железнодорожных станций, — мол, буду в четверг к обеду, — значит, это еще не она. И поэтому каждый раз оказывается, что она просто сразу пришла и все.

Продавщицы с одухотворенным лицом в магазине уже не было, на ее месте оказалась другая, очень приветливая, которая с радостью забрала мой мешок себе и еще долго жаловалась, что говорят, будто в этом году не будет бабьего лета. Я потом передал это Лидии, и она огорчилась тоже, как будто там, в ее южных краях, это имеет какое-то значение.

Возвращаясь назад, я подмечал все новые и новые признаки скорого преображения земли. Невидимые дачники рассеянно бродили в глубинах своих выстуженных крохотных комнат, по-осеннему заваленных всяким хламом, где-то на соседней улице мелодично чавкали от соприкосновения с мокрой грязью чьи-то резиновые сапоги, в скособоченных тачках были грудами свалены благоухающие гниющие груши, а груши хорошие, отобранные, были уже упакованы в деревянные ящики и аккуратные корзинки и спрятаны в раскрытые багажники увязших в лужах машин вместе с банками, связками порыжевших физалисных фонариков, разноцветными тыквами всевозможных форм. Пока еще они здесь, выходят по вечерам на освещенные изнутри красно-зеленые крылечки, и у них изо рта идет пар и вообще такой неземной вид во всех этих свитерах; они гуляют с фонариками после ужина в кромешной темноте, пьют чай с козинаками, но на деле просто ждут знака, точь-в-точь как птицы, — только бы не засидеться. Больше всего на свете они боятся выкарабкаться на поверхность, к шоссе, со всем своим урожаем и мечтами о центральном отоплении, и увидеть, что там уже ничего нет, кроме тишины и тумана. Все в природе происходит вовремя, и какой же тяжкий груз сомнения снимает она этим с моей души!

Наверное, поэтому в конце концов мне пришло в голову, что хорошо бы сходить на тот холм, где мы были с Анни поздней осенью, и в тот день в моем доме закончилось затишье и совершились последние отпущенные ему перемены.

Когда я добрался до холма, оказалось, что он весь покрылся мелкими белыми цветами с ломкими стебельками, какие растут в конце лета, и я решил нарвать букет — уже насобирал целое облако, целый туман, как вдруг взглянул вниз, на лес. Над ним только что прошел дождь, и вечер был таким, что я затаил дыхание, глядя на него; пыльца, которая осыпалась с цветов, казалась оранжевой, а между елями вдали словно было продето искрящееся сияние, и они глядели друг на друга сквозь него, как будто снились друг другу. Небо налилось инопланетным лимонным свечением, а потом стало лиловым, и вся отцветшая луговая трава, все коричневые сухие стебельки в спутанном нежном пухе разом заблестели будто бы красным бисером и вдруг стали такими пугающе высокими, что только радуга поднималась над ними, немного искаженная, покачнувшаяся в темно-розовом небе, — как башня над осенним лесом. Мне было ясно, что все эти цвета больше никуда не исчезнут, что после такого заката лес уже не оправится. Я смотрел с холма вниз, на реку, и видел, как в поднимающемся тумане жмурятся берега, слышал, как течение сносит камень, лежащий на дне, как по-другому начинает звучать трава, устремляясь в непроглядную глубь земли. Я стоял молча, не шевелясь, но про себя я говорил одно, повторял то ли самому себе, то ли ей, как будто она могла бы услышать: посмотри, посмотри, посмотри. Все это твое. Все это из-за тебя.

На обратном пути я почему-то решил, что подарю цветы Лидии. Пусть порадуется, подумал я. Она поставит их в банку из-под маринованного крыжовника, они засохнут и будут украшать ее комнату много лет.

Когда я вернулся, Лидия была дома и сидела на крыльце с сигаретой, держа в руках неровно вырванный из тетради клетчатый лист. На лице ее отражалась такая глубокая радость, что и у меня при взгляде на нее как будто полегчало на душе.

— Привет, — крикнула она мне, когда я еще даже не прошел через сад. — Знаешь, что я сегодня видела?

Я поднялся на крыльцо и повесил зонт-трость на виноградный побег прямо над ступеньками.

— Это тебе, — сказал я и протянул ей букет. — И что же ты видела?

Лидия затушила сигарету и жадно ухватила букет в охапку, как будто я мог забрать его обратно, прижала к лицу, и я вспомнил