Экспресс-36 - Борис Сандлер

дедушкиному Ангелу Смерти хорошо знала бабушка. Она тихо подкрадывалась к нему и ловким движением фокусника опускала в его карман несколько банкнот с профилем Ленина. «Товарищ Брейтгарц, — говорила она с ударением на слове „товарищ“, — вы очень преданы своей работе, но поверьте, золотой памятник на могиле вам за это не поставят».

Фининспектор что-то сердито бормотал себе под нос и, зажав портфель под мышкой, шел дальше своей дорогой. И так каждый месяц, пока об этом шантаже не узнал мой папа и не спустил мздоимца с крыльца. С тех пор товарищ Брейтгарц, прежде чем переступить наш порог, всегда спрашивал, дома ли папа.

Однако на сей раз фининспектор явился в необычное время, август еще только начинался. От ворот и до дверей его сопровождал истошный лай нашей собаки. Не зря говорят, что добрая собака сразу злого пса чует… Бабушка выбежала ему навстречу:

— Какой дорогой гость, но почему так рано?..

— Где ваша скотина? — оборвал ее нежданный гость.

Он уселся на скамейку, стоявшую у нас во дворе. Вытащив из портфеля блокнот с желтыми листами, а из наружного кармашка пиджака — авторучку, фининспектор приготовился записывать.

— Как ее зовут? — был его второй вопрос.

— Я не знала, что вы хотите познакомиться с моей козой, а то бы утром не отпустила ее в стадо… Вы хотите полное ее имя знать или только краткое?

На мгновение фининспектор растерялся:

— Чего?.. Что вы мне голову морочите?.. Я вас спрашиваю, как зовут вашу козу…

— Ну я вам оба ее имени назову, а вы уж себе записывайте, что положено.

И бабушка назвала полное и сокращенное имена нашей козы: Хад-Гадья и Гадья. Но это еще больше запутало фининспектора:

— Так у вас две козы?..

— С чего вдруг две козы? У нас одна коза, но имен у нее — два… Вы же знаете, как у евреев принято: полное имя — еврейское, а второе имя — для пастуха…

И тут бабушка сообразила, что неурочный визит Брейтгарца и его интерес к нашей козе неслучайны. Уже совсем по-другому, осторожно, она спросила:

— Товарищ фининспектор, неужели моя коза что-то ужасное натворила, раз вы даже имя ее записываете?

Тут инспектор сразу вскипел:

— Вы не слушаете радио! Вы не читаете нашу газету «Коммунист»! Вы по-прежнему живете в своем мелкобуржуазном местечке!.. Из-за таких, как вы, наш район не выполнил план, и теперь дети трудящихся Урала и Сибири лишены кусочка мяса…

— Так ведь где моя коза — и где ваш план? — теперь уже бабушка запуталась в его демагогических построениях.

Но фининспектор Брейтгарц не слушал бабушку. Вырвав страничку из желтого блокнота, он строго пробурчал:

— Приказ… Предписание! 12 августа привести козу на бойню…

И с этими словами он всунул в руки бабушки, сцепленные на животе, желтый листок бумаги с приговором нашей Гадье. Уже у ворот, перекрикивая собаку, он прибавил с угрозой: «С государством шутки плохи!»

Ранним утром 12 августа стадо отправилось в свой последний путь. Вся махала́ выстроилась по обе стороны дороги и провожала животных со вздохами и слезами. А мальчишки, взобравшись на крыши и заборы, свистели… На этот раз пастух Кирика шагал впереди стада. В руке он держал серебристый колокольчик, пристегнутый цепочкой к его широкому кожаному ремню — той самой блестящей цепочкой, к которой, по моим представлениям, должны были крепиться карманные часы. Своим звоном колокольчик завораживал всех, он звал за собой скотину, а когда последние козы покинули улицу, люди встрепенулись и двинулись вслед за стадом, словно на настоящих похоронах…

Внезапно поднялась стена пыли — такой густой, что невозможно было разглядеть вытянутую руку, — и отделила стадо от людей. Пыль забиралась в нос и рот, скрипела на зубах, вызывала резь в глазах. Все — от мала до велика — размазывали слезы по лицу, отплевывались, кашляли и чихали друг на друга, будто ослепли или помешались рассудком. К счастью, продолжалось это недолго. Когда пыль улеглась, люди увидели, что стада уже и след простыл. Только сероватое облачко проплыло над головами, и еще долго звучал где-то высоко серебристый звон колокольчика…

Вечером, уже лежа в своей кроватке, я услышал, как бабушка сказала дедушке:

— Знаешь, Аврум, когда сегодня вели стадо на бойню, мне вдруг вспомнилось, как мы бежали из горящего местечка.

С минуту дедушка молчал, а потом тихо ответил:

— А местные крестьяне на дорогах резали евреев, точно скот…

Седьмая мистерия: гусыня и ее подушки

Она была гусыней. Обычной гусыней. Разве что одевалась в женское платье. Все на нашей улице знали, что она гусыня, но вслух об этом почти никогда не говорили, так же как не говорят вслух, что кто-то — собака, или корова, или осел, или кобыла, или просто скотина. Так уж у людей заведено.

Звали ее Галя, а не Голда, потому что имя Галя звучит, можно сказать, по-гусиному. Представляясь или просто разговаривая, она частенько заикалась, и при этом ясно слышалось: «Га-га-га-ля…» Так люди и звали ее между собой — Галя Заикатая. Имели они в виду, разумеется, свойственный ей дефект речи. Но я истолковывал это прозвище на свой лад: Портнова — значит, жена портного, Сапожникова — жена сапожника, Стекольщикова, Столярская и так далее. А Галин муж должен быть «заикатом». Что это за профессия такая — «заикат», я не имел ни малейшего представления, но ни на минуту не сомневался — она существует. В противном случае не стали бы Галю звать «заикатой».

Однажды, издали завидев, как она идет вперевалку на своих коротких ножках, я с самыми добрыми намерениями закричал: «Заикатая идет… Заикатая!..» Незадолго перед тем бабушка жаловалась, что Галю не найти, и мне захотелось сообщить о ее появлении. Галя это, конечно, услышала — все гуси, как говорят, отличаются отличным слухом — и бросилась в мою сторону, вытянув шею, надув красные щеки и угрожающе шипя, вот-вот схватит меня за рубашку — еле ноги от нее унес.

Бабушка меня потом хорошенько отчитала: «Нельзя над людьми смеяться!.. А к чужим мучениям нужно сострадание иметь!»

На жизнь Галя зарабатывала подушками. Она набивала наволочки гусиным пухом и делала из них подушки, подушечки и перины, а затем продавала. На ее подушках спала, наверное, половина города. Во всяком случае, у нас имелось две пуховые подушки — на одной спал дедушка, а на другой — я. Все прочие подушки были из перьев — тяжеленные, да к тому же перья сбивались в жесткие комки. Та еще радость на таких спать!

Хранилось в