Глаза Моны - Тома Шлессер

– А что ты скажешь о пропорции фигуры Делакруа на картине Фантена?

– Лицо на портрете точно такой же величины, как у живых персонажей.

– Да. И это потому, что для Фантена он действительно жив. В этом заключен посыл картины: мертвые не покидают нас, они остаются с нами и так же важны, как живые. 1850-е – 1860-е годы – время увлечения спиритизмом и всяческой эзотерикой. Люди верили, что могут входить в контакт с усопшими, призывать их, общаться с ними, как если бы они оставались среди нас. И это было не просто развлечением, как сегодня, а стойким убеждением в том, что духи умерших витают среди живых, наблюдают за ними днем и посещают их ночью.

– Если я правильно понимаю, суть не в том, чтобы эти живые подражали манере Делакруа, а в том, чтобы они были такими же дерзкими и бесстрашными, каким был он.

– Ты все поняла верно: наши ушедшие предки не требуют, чтобы мы повторяли сделанное ими, а хотят, чтобы мы были достойны их как личности.

Мона долго раздумывала над этими словами и почувствовала, что в ней, в ее груди словно есть кто-то еще. Но Анри не дал развиться этому ощущению, заговорив бодрым тоном:

– Как я уже сказал, Делакруа, которого поначалу считали скандальным мальчишкой, с годами стал признанным во всем мире мастером. Он заседал в разных жюри, в том числе в отборочной комиссии официального Салона. И вот однажды в 1859 году эта самая комиссия рассматривала работу одного молодого художника, изобразившего пьянчугу с отрешенной физиономией, у ног которого валялась пустая бутылка. Картина называлась “Любитель абсента”. Члены комиссии сочли ее вульгарной и дружно отвергли. Все, кроме одного.

– Наверняка кроме Делакруа!

– Точно. Его собратья были удивлены: ведь картина подчеркнуто реалистична, то есть заведомо чужда его собственным взглядам. Но Делакруа понял ее выразительную силу. Ему не важно было, следуют ли художники новых поколений по колее романтизма, которую он проложил, важно другое: чтобы в них продолжал жить его бунтарский дух, а у художника, написавшего портрет пьянчуги, бунтарства хватало.

– И кто это был?

Дед медленным жестом обвел в воздухе единственную фигуру, о которой еще не упомянул ни словом: рыжего пышнобородого человека с шейным платком, заложившего руки в карманы.

– Вот он, – значительно произнес он. – Эдуар Мане.

– Мане! – воскликнула внучка. – Звучит почти как Мона. Давай посмотрим на его картины!

– Не в этот раз. Но клянусь тебе всем самым прекрасным на свете, мы не обойдем его вниманием.

Они вышли из музея Орсе, перешли через мост на другой берег Сены. В апрельском саду Тюильри уже расположились на молодой травке парижане, чтобы перекусить и поболтать. Во всем уже слышалась музыка весны.

22. Роза Бонёр. Мы и животные равны

Как было договорено заранее, в этот раз доктор Ван Орст сменил роль педиатра на гипнотерапевта. Поскольку никакие анализы и тесты не объяснили причину временной потери зрения у Моны, он решил погрузить ее в транс, чтобы ее мозг доискался до источника загадочного недуга. Мона была готова пойти на это, у нее были свои, тайные мотивы, о которых она умалчивала. Мать и доктор думали, что она согласилась, потому что ее подготовил психиатр, к которому она ходила по средам, на самом же деле на этот путь ее подтолкнули регулярные сеансы общения с искусством.

Ван Орст усадил Мону в мягкое кожаное кресло с широкими подлокотниками и попросил ее откинуть голову. Потом провел рукой сантиметрах в десяти от ее плеч, словно обволакивая их невидимыми флюидами, и спокойным голосом стал внушать ей, чтобы она расслабилась, представила себе любимую мелодию, разбила ее на отдельные ноты и мысленно выстроила в уходящую в бесконечность звуковую цепочку. Затем велел ей несколько минут вслушиваться в ощущения своих рук и ног, потом приложил пальцы к ее лбу и стал повторять, что ее веки “тяжелеют и закрываются, тяжелеют и закрываются”… Мона заморгала.

Ван Орст ввел ее в измененное состояние сознания, состояние полного покоя и отрешенности. Он не собирался с первого раза заставлять ее переживать тяжелые минуты и исследовать глубины подсознания, только внушал, чтобы она думала о чем-нибудь хорошем. Его метод заключался в том, чтобы приучить мозг вызывать приятные образы на тот случай, если на одном из следующих сеансов вдруг всплывут слишком тягостные. Он называл это “идеи-убежища”.

Мона чувствовала какое-то блаженное оцепенение. Перед глазами мелькало что-то серо-белое, как будто прокручивалась бобина с пустой пленкой. Голос доктора, хотя отлично слышный, звучал будто издалека. По мере того, как она сосредоточивалась на идее думать о тех, кого любит, выступали теплые ощущения: мама, папа; и вдруг возникло что-то огромное, не имеющее очертаний, не привязанное ни к какой конкретной мысли – ощущение деда. Мона нырнула в эту ауру, она пребывала в некой среде, где не было ни слов, ни координат, только какие-то абстрактные ассоциации.

Внезапно все заслонило нечто еще большее, гигантское, нечто вне времени и пространства. “О тех, кого ты любишь”, – продолжал внушать голос, словно читал заклинание. Душа Моны дрогнула, в нее проникла бесконечная нежность, смешанная с бесконечной печалью. Щелчок пальцами. Она открыла глаза. Ей улыбался Ван Орст.

Странное ощущение счастья не покидало ее до конца дня, но она не могла ни объяснить самой себе, ни рассказать родителям, что пережила, сидя в кожаном кресле. И только, когда мама пришла ее поцеловать, спросила:

– Мама, а расскажешь мне когда-нибудь о бабушке?

* * *

В центральной галерее музея Орсе, у подножия лестницы возвышалась на массивном пьедестале огромная бронзовая статуя льва, которая всегда впечатляла Мону.

– Это работа Антуана-Луи Бари, – сказал Анри и добавил, что этот скульптор, завсегдатай зверинца в парижском Ботаническом саду, способствовал расцвету анималистического искусства XIX века. Мона затрепетала. Животные, особенно пушистые и умилительные, ей всегда ужасно нравились. Сегодня их темой как раз и должны стать животные, но Анри предпочел слишком воинственным хищникам и слишком умильным кошечкам и собачкам самых прозаических волов.

Картина представляет собой широкую панораму, по всей ее длине тянутся свежевспаханные борозды. Бо́льшую половину холста занимает небо – игра голубых полутонов передает холодный утренний свет. По полю друг за другом идут две упряжки, по шесть волов в каждой. Обе тащат плуг, за каждым плугом пахарь, а рядом еще один крестьянин подгоняет волов