Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Ну, вы, полунощницы, полно языки-то чесать! – забрюжжала, входя в спальню с ночною сорочкой Александры Павловны на руке, старая няня ее. – Второй час в начале, и по постелькам пора!..

– Давно не видались, Глафира Савельевна, матушка, так вот и загуторили на радостях-то, – молвила ласкательно и извиняясь Лизавета Ивановна.

– А мне вас до петухов глаз не смыкаючи дожидаться!.. Ну, ладно уж, ладно, буде! – усмехнулась старуха, отстраняя морщинистою рукой обнявшую ее маленькую особу. – Тут вам что ль, на диване стелить, аль у меня в комнате заночуете?

– Здесь, няня, здесь! – воскликнула Сашенька. – Ты только не ворчи, мы будем с Лизаветой Ивановной потихонечку, потихонечку разговаривать, не помешаем тебе спать!

Старушка раздела ее, уложила, «затыкала» одеяло под тюфяк и, перекрестив ее, задула стоявшие на туалете свечи, вышла и заперла за собою дверь.

Лизавета Ивановна, скинув в свою очередь платье, при чем как-то боязливо оглядывалась и ежилась всем своим маленьким и зябким тельцем, стыдливо нырнула под старую шубку Сашеньки, служившую ей одеялом, и, осенив трижды крестным знамением себя и свою подушку, уложилась головой на сложенные руки и воззрилась ласково улыбавшимися глазками на молодую свою приятельницу, лежавшую против нее с рассыпавшимися по белой наволочке роскошными черными волосами, по которым дрожа играл красноватый цвет зажженной пред иконами лампады…

И долго еще среди ночной тиши раздавались их задушевные и тихие, как детский лепет, речи.

А по другой стороне стены княжна Кира, раздевшись, отпустила свою горничную и в широком ночном пеньюаре села за стол, оперлась головою на обе руки и принялась за чтение книги, принесенной ей Овцыным. Но Былое и Думы бойкого беллетриста с их сверкающим, как фейерверочные огни, рассказом не в силах были преодолеть то чувство грызущей тоски, которою чувствовала она себя охваченною… Она встала и зашагала бесшумно по комнате, сжав брови и поводя кругом своими зелеными, заискрившимися теперь на воле глазами, словно красивая пантера в своей клетке.

«Душно здесь!» – проговорила она про себя, подошла к окну и, отдернув занавеси, отворила форточку… Струя морозного воздуха вместе с лунным сиянием ворвалась к ней в комнату… «Простудится можно», – пронеслось у нее в мысли. Но она тут же презрительно улыбнулась и, сложив на груди свои обнаженные до локтя руки, встала прямо навстречу леденившей ее мзге8 и устремилась широко раскрытыми зрачками в далекое небо, будто вызывая его и мигавшие на нем бесчисленные звезды на какой-то таинственный, смертельный – и бесцельный бой…

XVI

…Духа злобы над душою

Я слышу тяжкое крыло.

Фет.

На другой день, часу в девятом, Троекуров, только-что совершивший утренний туалет, сидел в своем нумере, в халате, с газетным листком в руке, и прихлебывал чай из похолодевшего уже стакана, когда в его передней отворилась дверь, послышался звук голосов, и вслед затем слуга его, грузин, вошел в комнату.

– Кто тут? – спросил его Борис Васильевич.

– A не знаю! – грузин пожал плечами и подал визитную карточку. – Говорят, чтобы вы прочитали хорошенько и тогда будете знать.

Троекуров поднес карточку к глазам. На ней читалось:

Степан Иоакимович

Троженков.

Ходатай по делам.

– Проси! – по минутном размышлении сказал Троекуров.

Вошел господин в синих очках, с которым читатель уже встретился в «укромном уголке» Елпидифора Павловича Акулина.

– Извините, что принимаю вас в таком туалете, – учтиво проговорил, привстав, хозяин, – я не хотел заставить вас ждать… Не угодно ли?

И он указал ему на стул подле дивана, на котором помещался сам.

Тот поклонился, сел и молча сквозь темные свои стекла уперся в него взглядом.

Такой дебют не понравился нашему кавказцу.

– Вы желали меня видеть, – сухо проговорил он, – чему именно обязан я этою честью?

– Вы изволили прочесть мою официальную, так сказать, кличку? – медленно вымолвил на это вошедший, кивнув подбородком на карточку, лежавшую на столе пред Троекуровым.

– Как же, прочел!

– И полагаю, – продолжал тот, растягивая слова, усиленно придыхая на гортанных звуках и особенно напирая на гласную о, – полагаю, что вы, несмотря на великороссийское закончание на веди-еръ, разобрали в той кличке обрубленный, с позволения сказать, как у собаки хвост, фамилии очень близкой вам по связям родства?

Троекуров с видимым уже любопытством воззрился на него в свою очередь.

– Разобрал, вы не ошиблись… Мне, впрочем, о вас было ранее известно, – примолвил он, помолчав.

– Было известно? – повторил Троженков и повел как бы с удовольствиом головой. – Известно вам, следовательно, то обстоятельство, что по естеству природы, так сказать, я вашей покойной матушке состою родным племянником, а вам двоюродным братом?

Невольное брезгливое ощущение пробежало по лицу Троекурова, но он тут же сдержался и с бесстрастным выражением поднял опять глаза на говорившего.

Но тот очевидно все видел, все замечал. Речь его приняла тут же не то беззаботно-насмешливый, не то язвительно-иронический оттенок:

– По тому же естественному основанию могу предаться и дальнейшей, так сказать, игре моей фантазии, как то: почитать себя потомком древних предков, единственно настоящим наследником значительных маетностей2, перешедших от оных родившему меня отцу, – и вообще в некотором смысле видеть в себе персону… А по действительности, как определил мне закон человеческий, ничто более есмь, как червь земляный, хуже даже того червя, могу сказать, потому как с первого момента непрошенного появления моего в мире сем отмечен, могу сказать, клеймом позора…

– Позвольте, – перебил его Троекуров, – я не понимаю, для чего вам угодно объяснять мне все это?

– Потому угодно, – невозмутимо возразил странный его собеседник, – что прежде всего желал бы знать, с какой стороны вам угодно будет взглянуть на меня, имя рек?

И он снова указал подбородком на свою визитную карточку.

– То есть со стороны «персоны» или со стороны «червя», как вы изволите выражаться? – Борис Васильевич чуть-чуть усмехнулся. – Ни с той ни с другой, позвольте сказать вам откровенно. Рождение ваше я ни в каком случае позором для вас не почитаю, а вижу в этом… несчастие, за которое вы никак не ответственны и которое, напротив, может только возбудить сожаление о нем в каждом порядочном человеке… Что же касается вашего гражданского положения, то я, вы понимаете, не властен его изменить и могу смотреть на него лишь так, как создано оно для вас законом.

Троженков повел всем телом:

– Извините, – натянуто проговорил он, – я полагал, что как сын нашего просвещенного века вы признаете неправедность писаного закона вообще и принимаете в основание естественные права человека…

– На что? – коротко отрезал