Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

иначе, как если эта старушка-ворчунья «затычет ей одеяльце» под ноги и перекрестит ее большим крестом, со лба к «душке» и к оконечности плеч, на сон грядущий. За спальной княжны находилась узенькая в одно окно каморка, служившая помещением ее горничной, рябой Агафьи, которую она не любила и, кроме самых необходимых приказаний, не удостоивала ни словом разговора.

Простившись с Марьей Яковлевной, кузины отправились одновременно к себе.

– Кира, – молвила, подымаясь за нею по лестнице, Сашенька, – какую еще глупость сказала тебе эта княгиня Шастунова, за которую ты так ей ответила? Я не поняла хорошенько.

– Я очень жалею теперь, что даже дала себе этот труд! – сказала нехотя княжна. – Таким существам не отвечают. Она хотела меня уколоть тем, что я бедная и что никакой parti convenable не захочет меня в жены.

– Ах, comme elle est bête2! – воскликнула с негодованием Александра Павловна. – Разве непременно из-за богатства женятся?.. Разве я богата, например? – невольно вырвалось у нее к этому.

– A все-таки нашла le parti convenable demandé3? – с холодною усмешкой договорила ее мысль Кира, оборачиваясь к ней с площадки перед коридором, до которой дошла она тем временем.

Сашенька быстро поднялась к ней в свою очередь, обняла ее за талию и прошептала ей на ухо прерывающимся от волнения голосом:

– Завтра, Кира… завтра… все решится!..

– Поздравляю! – уронила та с высоты губ… И насмешливая улыбка скользнула по ним. – Как люди иногда умирают вовремя! – домолвила она.

Сашенька испуганно шевельнула бровями:

– Какие люди, кто умирает?

– A эти, как их? Остроженко père et fils4… До этого счастливого события твоя мать не хотела и слышать…

Александра Павловна замахала руками:

– Ну, что об этом говорить, Кира! Ты знаешь, мне это все равно – я его полюбила, когда он был разорен, и пошла бы за него и тогда…

– Ну, прощай! – перебила ее княжна и двинулась с места.

Кузина удержала ее за руку:

– Кира, милая, – и она робко и жадно глянула ей в лицо, – я хотела тебя спросить, скажи, как ты его находишь?

– A тебе мало своего, нужно еще мое мнение?..

И слегка раздувшиеся ноздри Киры словно договорили: я бы не спрашивала ни у кого!..

– Comme il est bien, n’est-ce-pas5?..

Счастливой Сашеньке так хотелось на это отклика в эту минуту.

– Д-да… пожил много! – протянула, не отвечая прямо на вопрос и каким-то странным тоном княжна.

– Что это значит?..

– Нет, так… отец мой покойный говорил бывало… про иных, – объяснила она рассеянно и неопределенно. – A тебе Мохова не жаль? – спросила она неожиданно, с обычною ей короткою усмешкой.

– Ах, Кира, что это! – воскликнула, вся вспыхнув даже, Александра Павловна.

– Напрасно! Этот любил бы тебя, кажется, совсем по-твоему. Ведь ты идеалистка…

– A разве… И к чему это я тебя все спрашиваю! – прервала себя досадливо Сашенька. – Ты уж всегда такая!..

– Какая это?

– Недобрая… Сама никого не любишь и… Но Бог с тобой, я не сержусь.

Она в мгновенном порыве закинула ей руку за шею и поцеловала в щеку:

– Je suis si heureuse6! – прошептала она. – Прощай, спи хорошо!..

– Прощай!..

Они разошлись по своим комнатам.

Едва вошла к себе Александра Павловна, как из комнаты ее няни выглянуло маленькое, отцветшее лицо Лизаветы Ивановны.

– A я вас все поджидала, сокровище мое, – выговорила она, идя навстречу девушке, и, захватив обе ее руки в свои, принялась целовать их.

– Что это вы, Лизавета Ивановна! – воскликнула та, краснея и отымая их у нее. – Поцелуемся и так!

Она обняла ее.

– Давно не видала вас, голубушка моя, так с радости! Очень уж я вас люблю всегда за смирение ваше и тихость… По закону, ангел мой, по Христову, так и надо! A то, сами знаете, в мире нынче злоба одна!..

– Ах, не говорите, милая! На свете так хорошо, и все мне кажутся такими добрыми, такими… Вы знаете, – и голос Сашеньки так и замер от пронимавшего ее блаженного волнения, – ведь кончено все, завтра…

– Насчет это чего «завтра»? – недоумело спросила Лизавета Ивановна. – Невдомек мне…

– Ах, Боже мой, да ведь вы были у Троицы, a мы в Петербург ездили, a за это время…

И Сашенька в спешных, прерывавшихся словах передала ей о нежданном происшествии, сделавшем возможным то, о чем давно знала Лизавета Ивановна, о чем они вдвоем в продолжение двух лет переговаривались с тихими слезами в этой самой спальне, в эти поздние часы пред сном, и об осуществлении чего маленькая особа, не говоря своей приятельнице, еженедельно ставила свечи пред иконами Спасителя и Божией Матери Иверской.

Она так и всплеснула руками:

– Въявь, ангел мой, въявь десница Вышнего над вами! – воскликнула она с восторженым лицом. – Возблагодарим Отца Небесного!

Она обернулась на угол, в котором над белевшею своим свежим бельем кроватью Сашеньки зажженная лампадка освещала темные лики старинных икон, и зашептала умиленным голосом: «Свете тихий святыя славы бессмертнаго Отца Небеснаго, святаго блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа…»[12]

Она упала на колени, лбом в землю, договорила молитву уже неслышным шепотом, встала, еще раз обняла девушку. Слезы стояли у той на глазах.

– Ну, а теперь, ангел мой, сказывайте: самый вот это, значит, и есть господин, военный, что с вами в дверях разговаривал, как я ушла-то снизу?

– Он, он самый, милая! Нравится он вам, скажите? – спрашивала торопливо Сашенька.

– Как не нравится! Видный из себя, молодой еще, вполне вельможественный барин, видать! Разве бы вы себе дурного выбрали, ангел мой? – улыбалась радостно маленькая особа.

– Он такой благородный, храбрый, Лизавета Ивановна!

– Чего уж, золотая моя, за Христа и Россию в боях с неверными агаряны кровь свою проливал! Сочтется это ему, ангел мой, сочтется в вышних, потому, как грешен и он, – вольно или невольно, а грешен, как всяко дыхание земное, – а только впишется ему там претерпенное им за его иройство, это верно! Весы-то на спасение ему и перетянут…

Лицо Александры Павловны отуманилось вдруг:

– Я спрашивала про него Киру, как она его находит… Она так странно ответила мне…

Лизавета Ивановна глубоко вздохнула вдруг и наклонилась к ее уху:

– Одержима она, милая, одержима! – выговорила она чуть слышно.

– Что это вы! – воскликнула Сашенька почти испуганно.

– Духом гордыни и возмущения обуяна… Смущает он ее, ангел мой, да!..

– Кто это, вы думаете? Иринарх?

Та закачала отрицательно головой:

– Что этот, милая. Так, с жиру мелет; разве бы стала она его пустые слова слушать!.. Враг, враг человеческий, – вот кто!.. – Лизавета Ивановна даже вздрогнула