Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы - Кришан Чандар

Все побежали навстречу Фирозу, а я с плачем кинулся за взрослыми.

Фироз запыхался под тяжестью ноши. Маджид с Крипой Рамом внесли маму в спальню и уложили на кровать.

Отец услышал мой плач и медленно отвел глаза от потолка.

— Что случилось? — спросил он.

— Ваша жена сорвалась с обрыва, господин доктор, — ответил старик Фироз. — Очень опасный спуск, скользкий. А овраг глубокий, да к тому же темно было. В самом низу росли плоды. Их теперь мало в лесу. Я уговаривал госпожу не спускаться, а она — нет да и только! А сам я уже стар стал, господин, не мог решиться в этот овраг лезть. Я ей говорил, но она не послушала и начала спускаться. Спускалась, спускалась и поскользнулась, господин! На счастье, жива осталась, но сильно расшиблась, господин доктор…

Отец каким-то чудом ухитрился встать и подойти к кровати, на которой лежала мама. Мама была без сознания, волосы ее растрепались, в них не было ни шпилек, ни гребня, на лбу засохла кровь, щеки перепачканы глиной, лицо измученное. Тонкие, худые руки в синяках и ссадинах, ноги в крови. Она выглядела такой несчастной, что и каменное сердце не выдержало бы.

— Джанки! — позвал отец.

Но мама не слышала его.

Отец опустился на колени перед ней и заговорил хриплым, срывающимся голосом:

— Какой я негодяй, Джанки! Джанки, прости меня, прости меня, Джанки! Клянусь, я больше никогда… никогда… я…

Мама открыла глаза, с трудом подняла пораненную руку и коснулась густой щетины на отцовском лице.

— Я виновата, не ты — с трудом выговорила она. — Я должна просить прощения, не ты. Я думала, ты Шано отдаешь свою любовь, а ты ей только жизнь дал. Я поздно почувствовала это… она умерла… Я виновата в ее смерти и в твоем горе. Может ли виноватый вымолить прощение…

Мама захлебывалась от слез. Слуги, опустив головы, один за другим вышли из комнаты.

Отец обнял одной рукой меня, другой маму и сказал:

— Надо постараться забыть о тех днях. Больше никогда… никогда так не будет. Никогда ты не была мне ближе, чем сегодня. И отныне так будет всегда.

Мама спрятала на отцовской груди счастливое, смущенное лицо и опять расплакалась. Плакал отец. Плакал и я — индийцы ведь народ чувствительный. В наших глазах много слез, и мы готовы плакать где угодно и когда угодно. Иностранцы приписывают это нашей слабости и делают неправильные выводы.

И тем не менее наши сердца не скудеют чувствами, а глаза — слезами. Может быть, когда мы очень далеко уйдем по пути прогресса, мы станем с ненавистью относиться к слезам.

Полдень. Мама сидит, поджав ноги, на своей кровати с рукоделием. Доктор Гирдхари Лал придвинул стул к отцовской кровати. Отец полусидит в постели, обложенный огромными подушками, и тихонько мурлычет свою песенку.

— Что сейчас назначим из лекарств? — прерывает его Гирдхари Лал.

Отец смеется.

— Сейчас можно речную воду назначать — все равно поможет!

Лицо его светилось надеждой.

Гирдхари Лал удивленно смотрит на отца. Мама низко склонилась над рукоделием, погрузившись в работу.

— Что это у вас в руках? — спрашивает ее Гирдхари Лал.

Мама поднимается, показывает отцу мотки шерсти и говорит:

— Я думаю довязать свитер, который начала Шано.

Отец не спеша берет в руки незаконченный свитер.

— Да, — говорит он. — Пришло время его довязать.

В голосе отца нет печали — словно он вспоминает о прекрасном.

Бхаду никогда не любили в кругах низшего чиновничества. В платежной ведомости он именовался Бахадур Али-ханом, но все звали его просто Бхаду, потому что еще вчера он набивал трубки для видных людей округи. Бродил почти голым, кормился то в одном доме, то в другом и ночевал то у одних, то у других соседей. Но Бхаду был грамотным, поэтому мой отец договорился с раджей и тот издал указ, согласно которому Бхаду должен был ехать в Лахор и сдавать экзамены на диплом учителя. Когда он вернулся, раджа в минуту помрачения ума и вопреки советам своих чиновников-индусов назначил Бхаду директором начальной школы. Вчерашний Бхаду превратился в Бахадура Али-хана и приготовился к стычке с низшими чиновниками, потому что он не только привез из Лахора диплом, но набрался еще идей Мусульманской Лиги[10]. Мусульманская Лига вызывала раздражение у многих, включая и моего отца, который уже раскаивался, что рекомендовал Бхаду радже.

Но дело было сделано — теперь Бхаду был директором начальной школы и первым мусульманином нашей округи, получившим диплом в Лахоре. Вернувшись, он женился на Гульнар — дочери покойного чаудхри Дина Мухаммада. Гульнар была вдовой. Она славилась на всю округу своей красотой и изяществом. После чаудхри не оставалось наследников мужского пола, и, умирая, он завещал все свое имущество — землю, сад, два участка для застройки и мельницу — двум дочерям. Младшей сестре Гульнар, Лейле, исполнилось шестнадцать лет, и уж начинали поговаривать и о ее красоте. Многие сватались к Гульнар, но Гульнар отдала предпочтение двадцатидвухлетнему Бхаду и через два года сама предложила ему жениться и на младшей сестре — Лейле. И вот, вчерашний сирота, Бхаду нынче стал Бахадуром Али-ханом, директором начальной школы и нераздельным владыкой двух юных и прелестных жен. Он стал землевладельцем, домовладельцем и уважаемым человеком в округе. Разве всего этого было недостаточно, чтобы вызывать зависть у мелких чиновников?

Все было бы ничего, если б дело ограничивалось мелкими чиновниками, но своевольный Бхаду настолько разошелся, что начал задирать и отца.

Началось все с мамы, которая завела разговор о том, что ребенок уже большой и пора бы отдать его в школу. Отец послал за Бахадуром и попросил, чтобы тот зашел к нам после уроков. Я проревел весь день — мне совсем не хотелось идти в школу, я хотел бы и дальше играть в саду, лазить по деревьям, купаться в речке и разорять птичьи гнезда. Школа казалась мне тюрьмой, а кому хочется в тюрьму! Но когда отец по маминому настоянию пригласил Бахадура к нам, я тоже вышел на веранду, чтоб посмотреть, какой он. До этого я видел его только издали, и он мне совсем не понравился. У него было широкое скуластое лицо с запавшим ртом и надменно торчащим подбородком, огромные руки и ноги, густо поросшие черными волосами. К тому же у него была странная манера ходить, вздернув одно плечо, и подозрительно посматривать на