Красная площадь - Пьер Куртад

на глазах, когда он увидит Париж, потому что с этим городом связаны воспоминания о лучших днях его жизни, когда каждая прожитая минута воспринималась как бесценный дар! Такова жизнь».

Поезд, лязгнув буферами, медленно тронулся с места. Симон встал, направился к двери. Ему хочется знать, что сталось со связным Бюзара.

— Куда вы, там не пройдешь!

— Я хочу немного размяться. А то здесь задохнуться можно.

Разговор в купе наполнил Симона чувством неизъяснимой горечи. «Вот она, Франция!» — невольно прошептал он. И тотчас упрекнул себя за это. В коридоре он наткнулся на худенького человека в форме вишистской полиции.

— Давненько не видал сардин в банке, — заметил полицейский.

Симон промолчал. Полицейскому, видно, было очень одиноко, и он, как умел, напрашивался на разговор.

— Мы здесь точно сардины в банке, — пояснил полицейский и рассмеялся, как бы поощряя Симона поддержать беседу.

Симон пожал плечами.

— Вы что, глухой, что ли?

— Я не понял, о чем это вы.

Симон стоял так близко от полицейского, что чувствовал запах брильянтина, которым были намазаны его волосы, и запах шерсти, из которой сшита его новенькая синяя форма.

— Я говорю, — повторил полицейский, — что мы здесь точно сардины в банке. Вы что, не знаете, что такое сардины?

— Нынче редко приходится вспоминать о таких вещах.

— Ах, мосье, видимо, недоволен снабжением? Мосье сожалеет о добрых старых временах?

— Дело в том, что я не люблю сардины, — безразличным тоном сказал Симон. — Желудок не принимает.

Это был, конечно, удачный ответ, один из немногих возможных.

Но полицейский явно заинтересовался.

— Вот чудно, я ведь тоже не выношу сардин!

«Сродство душ», — подумал Симон.

— Позвольте пройти. Природа предъявляет свои требования.

— Проходите, — неожиданно миролюбивым тоном сказал полицейский.

Симон взглянул на его лицо. При унылом свете, мерцавшем в коридоре, он увидел белое пятно, обрамленное черными блестящими волосами, выложенными фестоном на лбу, лицо, напоминавшее рекламы времен чарльстона и открытых автомобилей, какие были в ходу после той войны. Словом, старомодное лицо. Коридор был забит пассажирами, которые уже успели рассесться после проверки документов. Симон через кого-то перешагивал, извинялся. Его толкали. «А, черт, и что только вам не сидится? Чего вы не видели? Мы ведь уже подъезжаем». — «Куда подъезжаем? Вокруг одни поля!» — «Какие поля! Это же пригород!» — «Ух, до чего надоели! Неужели не можете потерпеть? Это немцы на вас так подействовали?»

— Что вы сказали? — переспросил Симон.

Но он тотчас взял себя в руки и постарался забыть об оскорблении. Так надо. Что угодно, лишь бы избежать инцидентов.

Поезд снова остановился. Прильнув лицом к стеклу, Симон скорее угадал, чем разобрал при свете красного фонаря надпись на эмалевой дощечке: «Проход на вокзал по путям запрещен».

«Такая же дощечка висела в конце платформы на вокзале в Сен-Реми, но все, кто жил на той стороне, все равно шли по путям — рабочие с сумкой через плечо или стайка служащих, направлявшихся к каменным домикам с замысловатыми порталами, где оглушительно звенели в тишине позднего вечера звонки, будя злых собачонок, маленьких шавок, которых почти и не кормят. Но к чему вспоминать об этом — тут нет ничего веселого, да и времена эти никогда не вернутся! Французские пригороды, где голосовали за радикалов и радикал-социалистов, в июне сорокового года отошли в небытие. Хватит о них думать».

— Извините, пожалуйста.

— Не станете же вы беспокоить пожилую женщину?

— Нет, конечно, нет.

«Собственно, не все ли мне равно, забрали этого бюзаровского парня или нет? Бюзар и так об этом узнает, а ведь я все равно могу известить его только через сутки».

Пожилая женщина, которую нельзя беспокоить, сидит на чемодане и решительным голосом напоминает всем и каждому о том, что следует уважать ее возраст. Пробюс рассказывал в Тулузе, как на него работала одна семидесятипятилетняя старуха, которой поручили перевозить в чемодане взрывчатку. «Никто не заподозрит человека моего возраста, — говорила она. — А потом, лучше умереть вот так, чем у себя в кровати. Мне сейчас как будто снова двадцать лет. Вы понимаете, со смертью мужа жизнь потеряла для меня всякий смысл, а теперь я этот смысл нашла».

Разговоры возобновились. Шепотом. Уже несколько лет люди шепчут одни и те же слова. «Ну чего они там копаются! Ведь мы теперь приедем после комендантского часа. И придется до утра сидеть в зале ожидания». — «Нет, в таких случаях они дают специальные «аусвайсы»[1].— «Я, например, ни за что не пойду с их пропуском. Достаточно встретить обозленных патрульных или еще кого-нибудь…» — «Представляете, сколько мне придется топать с моими чемоданами, ведь я живу около Северного вокзала». — «Пахнет колбасой, причем не свиной и не из конины». — «Вы шутите!» — «Даже здесь слышно, что пахнет!» — «Дайте попробовать!» — «Их сила в организации, хотя, конечно…» — «Какая же это организация, когда я сам однажды слышал, как по радио объявляли: пассажиры с багажом выходят через боковую дверь; пассажиры без багажа выходят тоже через боковую дверь. И вы называете это организацией? Я называю это идиотизмом».

Паровоз пыхтел, словно окончательно выбился из сил и дальше уже не мог двигаться.

«Сколько времени мы тут стоим? По-видимому, бомбят подступы к Парижу. А когда они будут лететь обратно, то увидят наш поезд. И сбросят на нас оставшиеся ядрышки. У них есть приказ не возвращаться с грузом. Поэтому на обратном пути они сбрасывают бомбы куда попало, — лишь бы избавиться». — «Плевать им на все, ведь они не у себя дома. Вот англичане — те другое дело». — «Англичане плюют на нас. Насмотрелся я на них в Дюнкерке, так что вы уж лучше помалкивайте». — «Послушайте, милочка, сидите-ка там, где сидите; у нас тут в коридоре и без вас народу хватает!»

ЖЮСТИНА