Горе одному - Николай Иванович Дубов

Шершнев принимает по вторникам от 6 до 8 вечера, пожелтелый плакат, на котором была изображена муха величиной в курицу и сообщалось, что муха — разносчик заразы и поэтому пить сырую воду нельзя. Между собой они говорили мало и то — шепотом. Наконец старуха, сморкаясь и вытирая глаза, вышла. Ребята переглянулись и поднялись.

В глубине комнаты за столом сидел крупный человек в синем костюме и что-то писал в блокноте. На скрип двери он поднял голову.

— Вы что, ребята?

— Мы к вам. На прием, — сказал Яша.

— На прием? — удивился Шершнев. — Ну, заходите, садитесь. Только дверь прикройте — сквозит, — озабоченно оглянулся он на открытое окно позади стола.

Шершнев оказался совсем не таким, как на предвыборных плакатах. Там он был какой-то весь приглаженный и моложавый. А здесь сидел пожилой сутулый человек с нездоровым, землистым лицом. Седеющие волосы его были острижены под машинку. Только и было похожего, что глубокие морщины, падающие ко рту от толстоватого носа, да взгляд — суровый и внимательный.

— Что скажете? — Он отодвинул блокнот, оперся подбородком о кулаки, поставленные один на другой, и уставился на Митю.

Митя покраснел. Они условились, что говорить будет Яша, как самый культурный, но Шершнев смотрел на Митю, и приходилось говорить ему. Он наклонил свой крутой лоб, словно собираясь бодаться, и сказал:

— Мы пришли потому, что нам все отказывают. А мы считаем — неправильно!

— В чем отказывают? Давай с начала, а не с конца.

Митя, изредка направляемый репликами Яши, рассказал о мастерской в детском доме, о сарае, как ребята работают и хотят, чтобы была мастерская, а никто ничего не дает. Лешка разглядывал депутата, его блокнот, стол, застеленный зеленой бумагой. Бумага была в чернильных пятнах, на красном переплете блокнота блестела тисненная бронзой надпись: «Депутат Верховного Совета УССР». Лицо депутата не обещало ничего хорошего.

— Так не дают директора? — переспросил Шершнев и выпрямился. — Я вот тоже директор и… тоже не дам. Не имею права. А если бы узнал, что кто-то с завода дал, я бы его — под суд.

Митя встревоженно оглянулся на Яшу.

— А как же, если шефы? — спросил Яша.

— Шефство — одно, а иждивение — другое. Это раньше с шефов, как с дойных коров, тянули. Пора эту штуку прикрывать: надо беречь государственное имущество…

— Но мы ведь тоже — государственные! — сказал Яша.

— Вы? — Брови депутата поднялись и опустились. — М-да… Вроде так. — Он помолчал, потер подбородок. — Вот что, ребята: с завода я дать ничего не могу, не имею права. Но — подумаем!.. Как вашего директора фамилия? — Он записал в блокнот.

Ребята встали.

— Нам еще прийти? — спросил Яша.

— Нет, приходить не надо. Я дам знать.

Забыв попрощаться, они торопливо протиснулись все разом в дверь и плотно прикрыли ее за собой.

— Я говорил — не даст, — сказал Митя. — Только хуже сделали… Еще, может, Людмиле Сергеевне из-за нас попадет… Эх ты, академик! Придумал тоже: депутат… А что ему, если у нас мастерская пропадает?!

Яша молчал.

Людмиле Сергеевне решили пока ничего не говорить: может, обойдется, депутат забудет, и всё…

Проводив взглядом нахохлившихся ребят, Шершнев посидел с минуту неподвижно, потом потер ладонями лицо, будто умываясь или стирая усталость, и снял телефонную трубку.

— Соедините меня с Гущиным… Привет, Иван Петрович. Долго у себя будешь? Я зайду.

Виделись они часто — на заседаниях бюро, совещаниях, но там не было времени для отступлений от повестки дня, а чувства гасил жесткий регламент. Тем более дорожили оба редкими и недолгими встречами, когда не надо принимать решений, некуда торопиться, а можно просто поговорить о чем взбредет в голову и даже пожаловаться на что-нибудь. Оба уважали друг друга и даже любили, если можно назвать любовью отношения двух пожилых, видавших всякие виды мужчин, ценящих друг в друге уменье работать, уменье видеть за мелочами главное и во имя этого главного не щадить ни себя, ни других. Каждый думал о другом, что тот — «хороший мужик», вкладывая в это грубоватое определение сложный комплекс качеств, определяющих настоящего человека. Не склонные к проявлению нежности с детства и окончательно отученные от нее последующей не слишком легкой жизнью, они прикрывали эту взаимную симпатию шутливоироническим, поддразнивающим тоном, в котором разговаривали при встречах с глазу на глаз.

— Ну, накадили! — еще у входа замахал рукой Шершнев. — Да если бы в мартеновском такой дым стоял, охрана труда меня бы в порошок стерла…

— У тебя охрана труда ручная, кроткая. Где ей на тебя руку поднять!.. Погоди, вот мы доберемся!

Сизые ленты дыма, потревоженные Шершневым, лениво поколыхались и снова неподвижно повисли в воздухе.

— Мы — что! — продолжал Иван Петрович. — Надымили в комнате — и всё, ты вон на весь город дымишь…

— Огня без дыма не бывает, — отшутился Шершнев.

— Ты за прибаутками не прячься. Долго будешь эту красоту над городом развешивать? Добро бы еще к нам писатели, поэты ездили — ну, те бы умилялись такой индустриальной картине. Так ведь не ездят!

— Может, еще расхрабрятся, приедут?

— Так ты для них стараешься, красоту эту хранишь? А народ дышать этим должен?

— Да ведь и я дышу!

— Ну, сам хоть в колошник залезь… А с дымом и пылью кончай, а то гляди — хотя ты и депутат и все такое…

— Да ведь, Иван Петрович, все эти эксгаустеры, уловители — это ж миллионы… Где их взять? Бюджет — не копилка: захотел — положил, захотел — мороженое купил…

— Не прибедняйся! Если по-старому говорить, ты вроде «отца города»… А что? Полгорода работает у тебя. Шестьдесят процентов жилплощади — твои. Строишь — больше всех. Вот и оправдывай звание… А за это тебе потом памятник: «От благодарных потомков…» — засмеялся Гущин.

— Или «строгача с занесением»?

— Это уж как заработаешь… Смех смехом, Михаил Харитонович, а давай думай!

— Думы — есть, денег пока мало… Вот давеча из-за пустяка в краску вогнали. Являются ко мне на прием три шпингалета с этакими сердитыми глазами. Из детдома. И просят, чтобы помог им мастерскую устроить. И как, понимаешь, просят: с сознанием полного своего права и моей обязанности.

— Из какого детдома? Из первого? А, это там, где Русакова. Молодец баба! Правильно придумала — не барчуки, рабочий народ растет!.. Ну, помог?

— Да не могу я, права не имею.

— Опять прибедняешься! Небось в своем детском доме и портьеры, и дорожки…

— Это не из моего бюджета, Иван Петрович, — завком делал.

— А зря, между прочим, вы там роскошь развели! Дети должны жить просто, без баловства, тогда