Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Он ничего не слышал и не говорил, только ночью иногда вопил хриплым голосом, вскакивал и пытался бежать в укрытие. Тогда только дед Аарон мог его успокоить и уложить обратно в постель.

На довоенных фотографиях отец выглядел очень красивым, уверенным, похожим на английского киноактера.

Мать говорила, что он говорил на трех языках, а по-английски — как настоящий англичанин, и поэтому до войны его взяли на работу в роскошный универмаг «Селфриджес» продавцом в отдел часов, завиднейшая должность, и так наша семья выплатила ссуду Еврейскому кредитному обществу за часовую лавку, всю до последнего шиллинга.

Матери приходилось работать и дома, обшивая Степни, и в ателье Беллы Аронзон «Парижская мода». Родители Беллы, родом из Одессы, накопили достаточно на торговле соленой селедкой, чтобы дочь открыла модное ателье. Мать выдумывала и рисовала для Беллы новые фасоны платьев, шляпок и пальто, и вскоре к ним потянулись заказчицы даже из Финчли. Со временем ателье Беллы Аронзон из малоимущего Степни переехало в зеленый зажиточный Голдерс Грин.

Матери теперь приходилось тратить время еще и на дорогу, но, когда Белла Аронзон предложила сама привозить к нам домой ткани и забирать готовые платья, мать отказалась.

— Целый день сидеть с ними здесь, в Степни, я повешусь.

Кончилось тем, что Белла наконец предложила матери, тогда уже беременной, партнерство в своем процветающем ателье. Она согласилась, и дома теперь почти не бывала. Отец ел, спал, вырезал прекрасные швейцарские шале для кукушек и жил в доме как тень или призрак.

Уже потом я поняла: мать хотела «разбудить» отца этим ребенком, но ничего не получилось.

Поэтому она и срывала зло, крича деду все эти обвинения в то воскресенье, когда родился брат. Дед помрачнел, махнул рукой и ушел к соседу, мистеру Либерману из Вильно, который держал магазин Good Book рядом с дедовой лавкой кукушек. Вдовец Либерман тогда еще жил над своей лавкой и сдавал две другие комнаты постояльцам. Дед вернулся от него поздно и пьяным.

Той же ночью отец всех перебудил. Он забрался в шкаф и, прижимая к себе какую-то книгу, кричал оттуда на идиш с белыми от ужаса глазами:

— Беги, Иона, беги!

Заспанный, с всклокоченными волосами, дед понимающе переглянулся в дверях с матерью. Глаза ее, диковатые от лопнувших вокруг капилляров, были полны слез. Покачав головой и глядя на потолок, дед сказал непонятное, тоже на идиш:

— Упали камни, Иона. Упали камни с глаз твоих.

И новорожденного брата назвали Иона. Я подумала: хорошее имя, легко переделать в Джона, Джонни. Книга, которую прижимал к себе отец, оказалась альбомом выкроек.

Иона был старшим братом отца, убитым в том погроме.

А отец в тот день, когда погибла его семья в Кишиневе, возвращался от учителя английского, и нож пьяного сossack, казака, ударил в твердый переплет английского учебника, который он нес под пальто с урока. Поэтому отец и выжил.

Да, и еще я забыла сказать. Мой Дед Аарон был одноглазым. Глаз ему выбил во время погрома соседский мальчишка гирькой на шнурке. Раскрутил гирьку, точно ударил, и глаз вытек.

Когда я была маленькой, то представляла себе, как глаз стекает по бороде деда, как сырое яйцо. Стекает и смотрит на всех…

Глава 20

Записи Ханны. Первое и второе небытие

«Рхубарб». Пирог из ревеня с заварным кремом. Его прекрасно пекла Шинейд. Белоснежная Шинейд с волосами цвета опавших листьев и с глазами как сердитое небо над Темзой.

У Шинейд росла незаконная дочка Сэра, моя одноклассница и подруга. Сэру должны были отнять Шинейд и отдать в приют, но она убежала с новорожденной Сэрой от своих богатых ирландских родителей, добралась до Лондона и поселилась на нашей улице над книжным магазином вдовца Либермана, влюбившегося в нее. Он мне тогда казался глубоким стариком, но вряд ли ему было больше пятидесяти. Они потом поженились, и Сэра сразу возненавидела отчима.

Нас с Сэрой быстро сблизило неосознанное тогда еще желание найти новых людей и новую жизнь. Мы знали, эта жизнь где-то была, но точно не здесь.

В Степни Шинейд стала коммунисткой и поначалу брала нас с Сэрой на их собрания, на которые потом мы уже ходили сами. Коммунистов мать моя Эстер не любила и говорила, что эти шлимазлы[34] уже погубили одну страну. Но что могла понимать Эстер, которая не читала даже газет! Мне нравились коммунисты именно потому, что они не нравились матери. То единение, что возникло во время рождения брата между мной и матерью, постепенно забылось, чувство взаимного раздражения становилось все острее: мы обе не оправдали возложенных друг на друга надежд. Мать становилась для меня абсолютным воплощением старого, косного мира. Она не оставляла мне выбора, постоянно заполняя мою жизнь какими-то замшелыми правилами, привезенными из мест, о каких я представления не имела. Все это надо было отсечь, чтобы освободиться. Я теперь избегала слова «мама», даже в мыслях называла ee «Эстер».

Тайком от матери я лет с тринадцати стала бегать с Сэрой в клуб коммунистов на Кейбл-стрит. Коммунисты курили, пили чай из самовара, читали скучные переводы статей из русских газет, раздавали брошюры с леденящими кровь историями угнетения рабочего класса и картинками истощенных рабочих в кандалах, на плечах которых лежала многоярусная платформа, на всех верхних уровнях которой пировали эксплуататоры: священники, аристократы, офицеры и брюхатые империалисты в гигантских, как пароходные трубы, цилиндрах. Коммунисты пели хором, часто на русском или идиш, невеселые песни с серьезными лицами, как будто молились.

Сэра говорила, что в советской России теперь все наоборот: рабочие пируют, а капиталисты в кандалах, и это правильно, потому что их настигла расплата за те века, что они угнетали трудящихся и что так должно быть и у нас, и обязательно будет, если правильно бороться с капиталистами до победного конца.

Воодушевленные речами и песнями на Кейбл-стрит мы с Сэрой, разбили камнем витрину в магазине Либермана, который украсил ее на День империи флагами империалистического угнетения и портретом короля. Вечерняя дождливая улица была пустынна, и никто, даже сам Либерман, так никогда и не узнал, кто разбил его витрину, но мне было не по себе, и мучила совесть: Либерман был другом деда, иногда дарил мне книжки и вообще не походил на капиталиста в цилиндре, но Сэре было виднее.

Мир вокруг, непоколебимо увереный в своей неизменности и окаменевшей правоте, все больше напоминал мне нашего директора школы, мистера Равенсбрюка, с его накрахмаленным