Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

воротником и диккенсовскими бакенбардами, или скелет гигантского динозавра, выставленного в большом зале Музея естественной истории. Каждое утро поднимались с лязгом жалюзи лавочных витрин и Степни заполняли толпы спешащих на бессмысленную работу людей, жизни которых также бессмысленно заканчивались под серыми камнями кладбища Майл-Энд. Неужели мне никогда не удастся отсюда вырваться?!

Окончив школу, мы с Сэрой поступили на курсы акушерок в родильную больницу Святой Марии. Дома я ничего не сказала. Мать, конечно, пришла в бешенство и кричала на идиш всякие предсказуемые слова, что приличная девушка переходит из дома отца в дом мужа, а не в притон всяких шикс, которые ходят в пабы, курят сигареты и ничуть не лучше проституток, и что только через ее труп она отпустит меня туда.

На следующий день к нам пришла Белла Аронзон, благоухая приторными духами, и, не дав мне опомниться, повела в чайную на углу. Я ела ореховый торт под взглядом стеклянных глаз мертвой лисы, которая свесила острую мордочку, хвост и черные лапки с воротника на пухлых плечах Беллы и слушала ее речь, в которой полностью отсутствовали паузы. Белла предлагала мне место модистки в своем ателье. Мне вдруг подумалось, что если я соглашусь, то стану такой же лисой. Белла, взмахивая перстнем с красным камнем, говорила жалкие слова, что я у матери единственная опора, что мать меня любит и что «у Эстер была несчастная жизнь». Но я и так знала, что именно это она будет говорить, и сидела, разглядывая пустую тарелку Беллы с крошками миндаля и мазками крема. И я сказала, что знаю, почему мать несчастна. И Белла Аронзон посмотрела на меня удивленно, словно у меня прямо здесь на ее глазах вдруг появился еще один рот или что-то подобное. Потому что, — сказала я Белле, — мать никогда не смела делать то, что хотела сама, а только то, что от нее ждали другие. А я не хочу быть несчастной. Я сказала, что жизнь изменилась, а мать не хочет ничего понимать. Что на курсах учатся нормальные девушки, что в больнице я приобрету профессию, что я не хочу замуж, я хочу независимости, своих денег, что я хочу увидеть мир, уехать отсюда. Белла грустно и согласно качала головой, а потом накрыла мою руку своей, теплой, как тяжелая, душистая подушка: «И когда ты успела вырасти, мейделе[35]? Хорошо, я поговорю с матерью. Только обещай, что не переступишь порог паба и не станешь курить».

Я обещала.

Проводы в общежитие — всего-то за несколько кварталов от дома — были тягостны. Маленький Джонни вцепился в меня и не отпускал, даже стоял под дверями уборной, ждал, словно я могла исчезнуть. Я никак не могла втолковать ему, что буду приходить часто, и буду брать его в парк и на карусели, покупать ему мороженое и фиш-энд-чипс, которые он обожал, — ведь я начала зарабатывать. Все бесполезно: до сих пор стоят в памяти его огромные серые глаза, налитые слезами, и как у меня не доставало сил оторвать его ручонки от платья.

Я гладила Джонни по голове, но раздражение мое нарастало: я начинала новую жизнь, а они оплакивали меня, словно покойника.

Отец сидел, как всегда, погруженный в себя, не понимая, где находится. Вернее, мне казалось, он всегда находился теперь в каком-то одном, только ему ведомом месте, из которого никак не мог выйти, и выхода не искал.

Мать, уже совершенно смирившаяся, вынесла из своей комнаты сумку.

— Это тебе.

Когда я брала у нее из рук сумку, увидела, что глаза у матери красные. Мне вдруг захотелось ее обнять, но ни она, ни я почему-то не решились.

Потом спустился дед, тяжело переводя дух на лестнице. Он нес что-то в лиловой коробке. Его глаза тоже были на мокром месте, и тут уж я не выдержала. Закричала, что начинаю новую жизнь, а они провожают меня как на войну! И подхватив все, выбежала вон, под рев Джонни, не оставшись на прощальный обед с яблочным штруделем, который мать пекла с утра.

Мама побежала за мной, догнала, и мы постояли на узком тротуаре обнявшись.

— Ну все, теперь иди, Ханичка, — сказала она на идиш.

И я ушла, не оборачиваясь.

В лиловой коробке оказались резные часы с кукушкой, маленькие, не больше книжки в бумажном переплете. В сумке, что дала мать, лежало платье — летнее, в горошек.

В общежитии больницы мне выделили шкафчик и узкую холодную кровать у окна. Нас с Сэрой поселили в одной комнате.

Мне нравилась бело-синяя спокойная стерильность больницы, столь непохожая на беспорядок, стружки и суету дома. Мне нравился мой новый вид из окна в общежитии: лондонские крыши, вечно в сетке дождя, насколько хватало глаз. Я расставила на подоконнике книги, которые подарил мне старый Либерман. Весь Шекспир в одном томе, мифы Древней Греции, а также Чехов и Достоевский — на русском. Рассказы Чехова я тут же начала читать со словарем. Словарь принесла Сэра из клуба коммунистов. Она потеряла девственность с русским, на двадцать лет старше, который приехал из Москвы для разъяснения политики Коминтерна. Сэра усиленно занималась русским и мечтала уехать в Россию, когда окончит учебу.

На первые заработанные деньги я купила себе в универмаге Woolworth кожаные туфли и толстую тетрадь с парусником на обложке, чтобы записывать все, что будет происходить в моей новой жизни. Я не знаю, откуда пришло ко мне это мучительное, как боль внизу живота перед месячными, желание найти слова для всего вокруг и объяснить себе себя.

Мистер Мушин — лучший хирург клиники (да, именно так «мистер Мушин», называть его «доктор Мушин» было ужасным проступком) — чаще всего из семи студенток курса выбирал именно меня ассистировать на сложных кесаревых сечениях. Боже, каким восторгом наполнял меня каждый раз крик человечка, обмазанного первородным творогом. Какой это был восторг, когда сдавалась, замирала, переставала пульсировать кровью пуповина, и я перерезала ее, становясь паркой наоборот — отделяла человечка от его первого небытия, и он начинал свой путь к небытию второму, к ножницам другой парки… Потом восторг сменился спокойным ощущением нужного дела, хорошо сделанного. Через год я уже была основной ассистенткой мистера Мушина на операциях.

Если бы я осталась тогда дома на обед, во время моих злополучных проводов, это был бы последний раз, когда вся наша семья сидела бы за столом, потому что спустя четыре дня после моего переезда в общежитие отца насмерть сбил грузовик, когда он переходил дорогу на Гардинерс Корнер в час пик. И отец умер во второй раз, окончательно.