Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

смелые мечты сбываются в Советской России. Итак, слово Кристоферу Уэскеру, которого вы наверняка знаете как бывшего голкипера футбольной команды Тринити. Кристофер, прошу!

Раздались озорные приветственные возгласы, его знали.

Камилла аплодировала моему сероглазому соседу, улыбалась ему красивым красным ртом.

«Кристофер Уэскер», — про себя произнесла я, чтобы запомнить навсегда: «Крис-то-фер…»

Парень поднялся с места, все также смущенно улыбаясь, и прошел под стихнувшие аплодисменты к кафедре. Он шел, немного сутулясь, словно стесняясь своих широченных плеч гребца, и нес какие-то большие картины на подрамниках.

Наконец-то я могла рассмотреть его как следует. Я смотрела на него и вдруг почувствовала, что, исчезни он из моего поля зрения, это будет самым большим моим несчастьем. Я не хочу, чтобы он когда-нибудь исчезал. Чувство было новым и будоражило.

Он расставил картины на длинной полке для мела на фоне карты СССР.

Мне было плохо видно с последнего ряда, и я поднялась непроизвольно, чтобы не упустить из вида ни один его жест, ни единое движение. Кристофер это заметил, кивнул и улыбнулся. Он мне улыбнулся! Я так и осталась стоять, и он говорил мне, глядя на меня.

На холстах с фотографической точностью были нарисованы стеклянные купола, наполненные светом и растениями.

Кристофер представился сотрудником Кембриджского ботанического сада.

Он рассказывал, что в СССР возводится первая гигантская оранжерея, отапливаемая автономными котельными, что планируется целый стеклянный город соединенных между собой оранжерей, в которых для советских рабочих и их детей будут выращиваться цитрусовые, полные витаминов, ценнейших в условия суровой русской зимы. Саженцы апельсиновых, мандариновых деревьев в специальных утепленных коконах с землей будут отправляться морем из ботанических садов Кью и Кембриджа в Ленинград, а оттуда — поездами и грузовиками — в оранжереи города-сада.

В прошлом году он уже шесть месяцев работал на строительстве города-сада в городе под названием Ворож и собирался туда опять.

Вдруг потемнело в глазах — он уедет!

Совсем рядом раздался голос Сэры, а я и забыла о ее существовании:

— Мы обязательно должны поехать с тобой в Кью, там так здорово сейчас, и тоже оранжереи, да еще какие!

Она еще что-то говорила, но я ничего уже не слышала.

Глава 22

Записи Ханны. Ночь в оранжерее

Кристофер сам нашел меня после лекции и предложил показать Ботанический сад. Его тут же обступила толпа, и пока он отвечал на вопросы, я сказала Сэре, чтобы она возвращалась в Лондон без меня. Сама же села на скамейку у церкви ждать его.

— Ты с ума сошла? Завтра понедельник. Что я скажу в больнице? Что я матери твоей скажу?!

— Матери ничего пока говорить не надо. Она же не знает, что я не в общежитии.

— Эстер меня убьет, когда узнает.

— Не убьет. Я совершеннолетняя и имею право решать за себя.

— Ты сошла с ума. А если он тебя просто… использует. — Она многозначительно понизила голос: — И до свидания? А ты потом останешься… gradivitas atis. — Она изобразила беременный живот.

— Ты же не осталась gradivitas со своим Антоном Петровым.

— Сравнила! У меня опыт.

— Мне все равно, понимаешь? Я остаюсь.

— А в больнице? Что я скажу всем?

— Что хочешь, не знаю. Что заболела.

— Ты и вправду заболела. Сошла с ума. Кстати, на вид этот парень типичный toff[38], ничего особенного. Бьюсь об заклад, что он спит с этой сушеной Камиллой. Я видела, как она на него смотрела.

Кристофер, возвышающийся над головами, помахал мне издали. Я помахала в ответ.

— Никогда не видела у тебя такого слащавого выражения. Тьфу. В последний раз говорю, не делай этой глупости.

Тут меня осенило.

Я достала из сумочки карандаш и написала для матери записку на обороте объявления о лекции в Пемброке «Как путешествовать дешево».

— Вот, брось в почтовый ящик. Ничего объяснять не надо. И ни слова о том, где я. Слышишь? Умоляю, ни слова!

Сэра уехала.

Кристофер отпер калитку рядом с большими ажурными воротами Ботанического сада, у него был ключ.

Мы бродили по темнеющему эдему, Кристофер знал тут каждое дерево, о каждом рассказывал, вел меня за руку сквозь полумрак. Как волшебный язык звучала его латынь, у меня от этих звуков слабели коленки. Журчала вода в ручье, отливал чернотой пруд. Кристофер, Крис! Как он двигался, как улыбался! Никогда не встречала более красивого человека. Какое счастье, что он позвал в этот сад меня, меня! Потом мы сидели в Большой оранжерее, прислонясь к кирпичной стене, не зажигая огня, на деревянном полу, среди пряных запахов под зелеными гроздьями самого чудесного здесь растения. Кристофер сказал, что это филлипинская нефритовая лоза (ее латинское название я не запомнила). Я не сводила глаз с его губ, ждала их прикосновений. Кружилась голова. Но он вдруг сказал, глядя в темноту сада, как бы совершенно без связи с предыдущим:

— Мой отец пропал в море. Пустую яхту потом нашли в дрейфе у Сидмута. Его предсмертную записку мы с матерью уничтожили: мать не хотела, чтобы пронюхали о самоубийстве, но слухи все равно поползли. Два больших заказа на оранжереи ему не оплатили. Банкротство. Хорошо, что дом был на имя матери.

Я погладила его по руке.

— Мать до сих пор там и живет, в Торки. С отчимом, полковником Джасперсом. Ненавидим друг друга с первого взгляда. Прошел все колониальные войны, Цезарь, черт бы его побрал. Правда, сейчас не ходит. Артрит. Превратил мать в свою сиделку. Не отпускает ни на шаг. Живет в доме моего отца, сидит в своей каталке, в оранжерее, что построил отец по своему проекту. Такой больше нигде нет. Она как… как гигантский светильник из арабских сказок. Так вот, этот вояка сидит там с «Записками о Галльской войне». Единственная книга, которую вот уже который год вижу у него в руках, и все на середине. Мне кажется, он специально, когда я приезжаю, садится читать именно в отцовской оранжерее. Даже зимой: накроет коленки пледом и сидит. Показывает, кто теперь хозяин. Я уже два года дома не был.

— Сколько тебе было, когда отец… погиб?

— Тринадцать. Мне в школу сообщили. Знаешь, в ту ночь мне приснилось, что я тону. С пугающим реализмом. Я стал бояться заходить в воду. А ведь раньше обожал греблю и парус, как без этого в Торки!

Я почему-то дотронулась до его лба: хотелось постоянного с ним телесного контакта. Он нежно перехватил мою руку своей шершавой, сухой и теплой. Отпустил…

— Пожалуйста, не перебивай. Я даже матери этого не рассказывал. Иногда мне снится сон, что я тону… Вода хлынула в легкие, разрывая их, и, отяжелев,