Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Расхохотался, придвинулся ко мне и, наконец, обнял. Первый настоящий, настоящий, долгий-долгий поцелуй, когда хочешь поглотить и одновременно быть поглощенной без остатка. Еще и еще… Пряно пахла филиппинская нефритовая лоза.

— Пойдем ко мне. Скажи, ты когда-нибудь ночевала на воде?

— На воде? Как это?

— Пойдем.

Какая чудесная ночь.

— Не бойся, хорошо?

— Я не боюсь.

Мы вышли по тропинке из ворот сада и пошли в рассветном тумане вымершим городом с его закрытыми глазами зашторенных окон.

Он вел меня за руку, и я не спрашивала, куда мы идем.

В свете старинных фонарей блеснуло черное зеркало реки.

У берега стояли в ряд узкие баржи, как пеналы для карандашей. Кристофер остановился около одной, отсвечивающей лаком в фонарном свете.

— Это мой дом.

Утром мне показалось, что я уменьшилась и оказалась в кукольном домике. Такой стоял в витрине магазина игрушек на Синнамон-стрит, к которой я часто прилипала, воображая себе жизнь его маленьких человечков. Внизу живота немного тянуло. Девство, наконец, кончилось. На потолке спальни игристо дрожал отраженный от водной поверхности луч, а в круглом окне спальни возник строгий глаз черного лебедя с красным клювом, и я сначала вздрогнула, а потом расхохоталась. Из-за пестрой занавески тянуло яичницей с беконом, и это напомнило, как зверски я голодна.

Кристофер приготовил завтрак, и мы ели его в кукольной столовой с круглыми окнами, она же кухня, она же гостиная. Наш первый завтрак вместе.

— Ты теперь плохо обо мне думаешь? — спросила я и поцеловала его через стол.

Его губы пахли копченой свининой.

— Никто на свете никогда не думал о тебе лучше, уж поверь.

Мы посмотрели друг на друга, вспомнили прошлую ночь и рассмеялись неизвестно чему.

— Я еще вчера поняла. Ты хочешь стать русским Пакстоном.

— Скажи, ты поехала бы со мной в Россию, строить город-сад?

— Я связалась с сумасшедшим.

Не было в жизни утра счастливее!

И мы стали жить на воде. Замирая от страха, что случайно могу встретиться на улице с матерью, обходя дом тремя улицами, я попрощалась со всеми в больнице и получила расчет. Конечно, привезла из общежития свои книги и часы деда Аарона. Их нельзя было вешать по правилам общежития, и все это время кукушка спала внутри часов в чемодане под моей белой железной кроватью. А теперь она ожила и стала жить с нами. Наш маленький ковчег Little Star был лучшим местом на земле.

Меня взяли учеником садовника в Кембриджский ботанический сад. Я носила твидовую кепку мальчишки-газетчика и бриджи с резиновыми сапогами, похудела, и Кристофер дразнил меня, называя caddie boy[39].

Двух жалований, а также заработков от эпизодического кошения газонов и подрезки живой изгороди в садах кембриджских старичков хватало нам не только на еду, но и на книги у букинистов.

Мир обрел новое измерение, углубился, как если бы вдруг обнаружилось, что зеленая речка Кем с ленивыми щуками вовсе не два метра глубиной, а древний бездонный каньон, который доходит до центра Земли, о чем знаем только я и Кристофер.

Мне нравилось, обгоняя велосипед Кристофера на прогулках вдоль реки, крутить педали новоприобретенными резиновыми сапогами. Мне нравилось работать с рассадой и саженцами под стеклянным куполом — центром моей вселенной и местом лучших воспоминаний. Мне нравилось произносить певучие заклинания — латинские названия растений. Изобилие их в Ботаническом саду говорило об огромности и разнообразии мира, который мы обязательно увидим вместе. Мы были теперь единомышленниками, мы делали одно дело и мечтали об одном.

Сначала — Россия, потом — Испания, Мексика, быть может, Индия.

О Мирдл-стрит днем я не думала, только ночами, иногда.

Поначалу я собиралась поехать к матери, но ничего хорошего от этой поездки не ждала, боялась и откладывала. И чем дальше откладывала, тем мучительнее и неуместнее представлялся мне этот разговор. Прошлое мне было ни к чему. Если и скучала, то только по Джонни.

Наши документы на переезд в Россию оформлялись медленно, жизнь превратилась в ожидание будущего, которое крепко объединяло нас с Кристофером. На барже мы повесили карту СССР, вернее, только европейскую половину карты — не было достаточно большой стены для этой гигантской страны, и названия русских городов, которые мы скоро увидим, казались мне музыкой, как латинские названия растений.

Мне никогда еще не было так интересно жить.

По выходным к нам на баржу приходили друзья Кристофера, теперь уже и мои друзья. Пергаментно-прозрачный Эллиот Финч издавал в своем издательстве — небольшой подвальчик на Блумсбери — книги о социализме. Он приезжал из Лондона со своим любовником Кумаром. Хрупкий коричный индиец, сын влиятельного колониального чиновника из Кении, окончивший Кембридж. Кумар был журналистом Индийской службы Би-би-си и говорил на поистине королевском английском. Будучи коммунистом и ненавидя колониализм, он не разделял восторга перед Сталиным, не верил в построение коммунизма в отдельной взятой стране. Кристофер называл его законченным троцкистом. Все страшно спорили с ним.

Но Эллиот прощал Кумару даже троцкизм, он ему все прощал, по уши влюбленный. У обоих были совершенно одинаковые гладкие прически с ровными дорожками проборов. Кристофер называл их «итонскими». Я обожала отросшую непокорную шевелюру Кристофера!

Элиот и Кумар снимали большую мансарду недалеко от Британского музея с черным лаковым, как мокрый бок кита, роялем — Эллиот был хорошим пианистом. Мы иногда бывали у них с Кристофером. В мансарде собирался клуб людей с коммунистическими взглядами, в основном выпускники Оксфорда, как Эллиот, или Кембриджа, как Кумар. Мы слушали рассказы тех, кто побывал в России, и становилось все очевиднее, как прекрасна эта страна и как нам лгали о ней. Мы читали вслух и обсуждали Маркса и Ленина. Мы составляли подробный план низложения британской монархии — отжившего, смехотворного института. У меня, акушерки из Степни, появилась такая власть! С крошечного балкона мансарды открывался вид на ряды белоснежно-меренговых таунхаусов Блумсбери с лакированными дверями и греческий фронтон Британского музея. Я стояла над лондонскими крышами в районе, где мы не могли позволить себе снять или купить не то что квартиру, а даже ручку от двери, и чувствовала себя всемогущей. Я пила белое французское вино и больше вина пьянило находиться там, где решалось будущее.

Иногда друзья наезжали и к нам.

На своем зеленом «моррисе» с откидным верхом Эллиот с Кумаром привозили красное и белое вино, вязкий вонючий сыр с синими прожилками — сувениры из частых поездок по Франции. На траве рядом с Little Star устраивался пикник, а вдоль реки по Джизус Грин катили на велосипедах студенты, похожие на летучих мышей в своих развевающихся академических мантиях, и, дымя трубками, джентльмены, погруженные в себя, выгуливали степенных бульдогов.

Камилла