Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— О, это города будущего, — я перешла на английский. — Представляете, город со всеми его достижениями и удобствами будет соединен с деревней, которая в России пока от города отстает. Слияние города и деревни. Промышленное производство и производство еды — овощей, фруктов — все будет происходить в одном месте, — процитировала я из какой-то брошюры Криса. — У каждого будет своя земля, свои сады, на которых люди будут выращивать собственные фрукты и овощи. Представляете, заводы, театр, университет, концертный зал — все, что обычно бывает в городе, а вокруг — сельское хозяйство: овощи, фрукты, оранжереи с виноградом, лимонами!

— Повымерзнут ваши лимоны. Это же Россия.

— Что вы! Там такая система отопления! Вы не представляете, воду берут прямо из реки и согревают в специальных котельных, под землей, а оттуда — по трубам она течет в огромные оранжереи… В них ведь не только можно будет выращивать лимоны, это будет творческое пространство. Там поставят кресла для зрителей и будут играть «Три сестры» или… ну я не знаю… Гайдна, например! Не дождусь, когда уже все это увижу своим глазом! — Последнее я сказала по-русски.

Официантка поправила:

— Глазами. Своими глазами. А что будут делать крестьяне? Играть Гайдна? Куда же дели крестьян?

Мне не понравилась ее кривая, горькая усмешка.

— Каких крестьян?

— Которые раньше все выращивали.

— О, крестьян там давно уже нет, есть колхозники. А в оранжереях и они будут не нужны. Там будут работать горожане, потому что рабочий день будет сокращаться по мере приближения к социализму.

— Понятно. Простите, сколько вам лет? — спросила она, запрокинув голову и выпустив в небо вертикальную струю дыма.

— Двадцать. Почти.

Мне не понравился этот вопрос. Я решила сменить тему:

— Вы сказали, что трудно понимать «Три сестры». Почему?

— То, о чем вы говорили: чеховский символизм, метод «беседы глухих» — все это неважно. Важно одно… Все их разговоры — это разговоры обреченных.

— Обреченных?

— Тех, кого убьют.

— Я понимаю это слово.

— Хорошо, что понимаете. Их ведь всех расстреляли. Всех. И сестер, и офицеров. Сестер еще и изнасиловали, наверное. Ну, raped, понимаете? А дом разграбили и сожгли. Может, только старая Анфиса и уцелела бы, если с голоду не умерла. Я бы сейчас финал вот как ставила бы. Всех актеров в финале убивают выстрелом в висок. Подходит черный человек из нового прекрасного мира, о котором они столько попусту болтали, и приставляет к головам револьвер. На фоне пожара, который и есть там самое главное.

Она изобразила пальцами стрельбу:

— Паф-ф, паф-ф, паф-ф. Одного за другим. И пустая сцена. Вот такой ответ на их восторженные глупости о том, каким прекрасным будет мир через двести лет. И все. Занавес. Я не очень быстро говорю? Вы понимаете смысл?

— Да, я понимаю.

Из сада раздался голос Кристофера:

— Ханна-а! Ты где?

Женщина решительно встала и загасила сигарету о ствол.

— Вас зовут. И мне пора. Насчет русского — с утра до трех я свободна. Но предупреждаю, гимназическую грамматику помню нетвердо. Ничего?

— Конечно. Спасибо, а можно прямо завтра?

— Можно. — Она улыбнулась.

— Я в Ботаническом саду работаю до ланча, а потом — сразу к вам. Какой у вас адрес?

— Двадцать три Mill Hamlet, это за церковью, синяя дверь.

Только на барже я осознала, что ведь даже не спросила ее имени.

Кристоферу я сказала только, что встретила русскую, которая будет давать мне уроки в Гранчестере по утрам.

Кристофер, пьянее обычного после вечеринки в «Орчард», вскоре заснул с блаженной улыбкой, а я села писать письмо матери. Я начинала его много раз, но всякий раз бумага оказывалась смятой в хрусткий комок отчаяния: и русские, и английские слова казались холодными, неверными, чужими.

Женщину звали Маша, как в «Трех сестрах». Она жила в беленом коттедже с бурой соломенной крышей, сильно напоминавшем гриб на толстой, мясистой ножке.

При ярком утреннем свете Маша показалась еще старше. Я отдала ей морковный торт, который очень кстати продавался в кондитерской на Норфолк-стрит.

С матиц кухни свисали небольшие снопы сушеного хмеля, который, как известно, отпугивает ведьм. В домике с остренькими готическими оконцами уютно пахло сажей и дубовой мебелью, натертой пчелиным воском. Маша поставила торт на стол и через кухню провела меня в сад.

— Познакомьтесь, мисс Фарнборо.

— Пожалуйста, Флоренс! — возразила с улыбкой иссохшая красивая женщина в кресле-каталке.

— Или просто мисс, — засмеялась Маша. — Вы знакомьтесь, а я пошла нарезать торт.

Радушным жестом мисс Фарнборо пригласила меня к столу, накрытому к чаю. Солнечный узор листвы дрожал на голубой скатерти. Стол стоял под узловатой, дуплистой яблоней среди благоухания диких роз и гудения пчел. В центре горячей короной царствовал медный самовар. Сине-зеленый шотландский плед покрывал колени мисс Фарнборо, изуродованные свирепым артритом, о чем я узнала потом.

Круглый газон с яблоней заканчивался заброшенной мельничной заводью с камышами, зеленой ряской и глазами лягушек, торчащими из черной воды как перископы. От пруда неслись умиротворяющие всплески.

— Вы поезжаете в советскую Россию? — мисс Фарнборо старательно подбирала русские слова.

— Да, ожидаем визы, но это так долго, бюрократия…

— Я тоже буду говорить по-русски, если вы ходить учиться. Я не хочу забывать. Вы знаете expression[43] «давай бог ноги»? — спросила мисс Фарнборо и засмеялась. — Запишите, это useful expression[44]. Мы с Машей из Россия «давай бог ноги»! Поезд в Гельсингфорс. The last train from hell[45]. Как селедки в бочку. Это означать, много людей. Write it down[46]. Это чудо, большевики отпустили поезд. В России хорошо, если граница близко. Полно солдатов. Their coats smelled like wet dogs[47]. Петроград — это кошмар. Все витрины разбили, все украли. Я видела. Старая женщина, похожа The Queen of Spades[48], работает как дворник. Шуба. Платок. Голову трясет. Руки замороженный. Идет снег, а она метет улицу. Где смысл? Приказ. «Кто не работает, тот не ест». Но тогда еще был милосердие. Наш привратник Василий. Большой, страшный, как в «Муму», вы читали? Нет?! — Она повернулась и крикнула в дом: — Маша, Тургенев, около кресло, пожалуйста, дай. Но Василий wasn't mute[49]. Appearance[50] в России часто ошибочна. Он нас спасал, прятал, в маленькой сторожка, otherwise[51] мы бы стали заморожены, убиты. Маша! Что так долго? Иди сюда, самовар стынет!

Флоренс заговорщически наклонилась ко мне:

— Я знаю про ее little flusk[52]. Это нехорошо. Университет не продолжала. Пошла в Orchard, официантка. Это протест? Зачем? Мои родители оставляли мне денег. Немного, но довольно. Маша — моя только семья. Танечка пропала. Ужасная трагедия. День ангела был вчера. Танечка и Маша есть twins