Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

ход истории. Обычные лица. Плакаты на стенах изображали огромных красных рабочих, лупящих молотками многоголовых гидр капитализма, опутавших глобус. Гусиный гогот клаксонов врывался в наши аплодисменты. Вокруг шумел предрождественский рынок Ковент-Гарден, и никто не подозревал, что прямо здесь вершится британское будущее.

Партийные билеты вручал генеральный секретарь Билл Раст. Сын прачки и разнорабочего, он боготворил Сталина, как мне сказала Камилла. Она всех тут знала. Если честно, меня немного разочаровал Центральный комитет британских коммунистов. Я ожидала увидеть необыкновенных людей, а все они походили на клерков или рабочих, принарядившихся для церкви.

Раст говорил о неизбежной победе коммунизма, мерцал круглыми очками, плечи его костюма были обсыпаны перхотью.

Затем собравшиеся почтили траурными речами и минутой молчания четырнадцать шахтеров, погибших от взрыва в шахте Кэннока. Потом внизу, в пабе «Лисица и гончая», поминали шахтеров и обсуждали симптомы третьей, последней стадии агонии капитализма.

Я старалась вести себя непринужденно, но у меня получалось плохо, тем более что многие в пабе пялились на мой уже довольно большой живот. Камилла, напротив, была в своей стихии. Она пила темное пиво с белой пеной и вдруг при мне поцеловала Кристофера. Он приобнял ее, тоже преисполненный чувств. В этом жесте была такая привычка двух тел к близости, что я вдруг ясно представила их в постели раньше, до нашей встречи. Меня долго рвало в туалете.

Незаметно, мы очень сблизились с Машей. Много бродили вдвоем по Кембриджу. Излюбленной целью наших прогулок стали книжные — Heffers, Cambridge University Press Bookshop, крошечные антикварные лавки, где у продавцов, почему-то почти всегда с нечесаными волосами, был растерянный взгляд заблудившихся путешественников во времени, не знающих, как вернуться. Мы говорили только по-русски, но о России — редко, Маша всегда переводила разговор на другие темы.

Печка на нашей барже была хорошая, иногда ночью становилось слишком жарко и не спалось. Я выбиралась из-за занавески спальни, садилась на диванчик с хорошо утрамбованным матрацем и ворохом подушек, слушала плеск зябкой реки и брала с полки книги Кристофера. Вирджиния Вулф, Стрейчи, Белл, Форстер, Маркс, Ленин, но на почетном месте — зачитанная до дыр биография Джозефа Пакстона, учебники по архитектуре оранжерей, альбомы фотографий и рисунков восьмого чуда света — Хрустального дворца. Мне забавно было представлять Кристофера с бакенбардами Пакстона в одеянии викторианского джентльмена.

Таинственно появившееся платье не давало покоя. Странное дело, мать снилась мне теперь часто. Я забывала содержание снов, но, казалось, растущие во мне клетки нового существа, минуя мою волю, таким образом пытались устанавливать свои родственные связи через мое подсознание. От этих снов оставалось только чувство вины и одновременно раздражения.

Осенью Машин мягкий каштановый узел на затылке сменился короткой, резкой стрижкой. Однажды, когда мы с Машей сидели в гостиной, а Флоренс, по обыкновению, спала после ланча, она вдруг сказала, понизив голос и оглянувшись на дверь, как будто Флоренс могла там появиться:

— Я ездила в Лондон.

— В посольство? — от радости у меня получилось слишком громко.

— Тише! Да. Ты была совершенно права. Там работают нормальные люди: вежливые, в хороших костюмах, с хорошим английским. Сказали, есть программа по возвращению в Россию. Дали брошюры. Там много интересного. Бесплатное образование, обучение нужным им профессиям. Жилье. Мне посоветовали подать заявление на советское гражданство. Чтобы иметь все права. Я прочитала твои книжки. Гриффитса, Тревелиана. Я им верю. Мне надоели одни и те же воспоминания — пыльные, неуместные, как елочные игрушки летом. Все надоело. Этот дом. Этот зеленый пруд. Каждый день похож на предыдущий. Поэтому я никого не могу полюбить. Живешь, словно в ожидании настоящей жизни. Я ушла из университета от неимоверной скуки. Зачем я живу? Цели нет. Я благодарна Флоренс, я очень люблю ее, правда, но я не могу, не могу больше здесь! И еще, они обещали мне навести справки по поводу… Я им все рассказала. Как мы бежали, про Таню… Они обещали помочь мне ее найти. Вдруг она осталась жива? У меня голова раскалывается на части. Я знаю, что Флоренс не переживет. Она столько для меня сделала. Я жестокая дрянь, да?

Я взяла Машину руку в свою, как делала с особенно тревожными роженицами в больнице Степни.

— Маша, дорогая моя, ты все решила правильно. Я тоже однажды приняла решение оставить прежнюю жизнь. Надо отре́зать эту пуповину. Мы поедем вместе. У нас все будет хорошо.

— Но Флоренс… Ты представляешь, если она узнает! Это жестоко.

— Жестоко?! А разве не жестоко изо всех сил тащить нас в свое прошлое?!

— Тише, тише, Ханночка, ты права. Флоренс — небедная женщина, она наймет себе хорошую сиделку. Я не уеду, пока не удостоверюсь, что сиделка у нее хорошая. Очень хорошая. Самая лучшая.

Я бросилась в ванную. Господи, когда кончится эта мука?!

Когда я вернулась, утерев губы, Маша сидела в глубокой задумчивости и смотрела в сад сквозь стеклянную дверь.

— Маша, если там тебе не понравится, кто может помешать тебе вернуться?

— Да, верно. Понимаешь, мы же не видели Таню погибшей. Просто поезд ушел, а она осталась… А если она ждет, живет где-то в чужих людях, нуждается? В посольстве обещали помочь. Я не могу так больше. Прошу тебя, Флоренс ни о чем не должна подозревать. Рассмотрение займет несколько месяцев. Мы же не видели ее погибшей.

И вот тогда я почему-то подумала, что надо собраться с духом и поехать к матери.

Глава 25

Эстер

Обычно Ханна приходила домой обедать в пятницу, примерно раз в две недели, и оставалась ночевать до воскресенья. Когда Ханна не появилась две недели подряд, Эстер забеспокоилась. В понедельник, проводив Джонни в школу, Эстер уже надевала туфли, присев на стул у двери, чтобы идти к Ханичке в общежитие, когда в почтовую щель входной двери с мышиным шорохом была просунута записка.

В записке — всего одна строка — Ханна писала, что переехала в другой город, к человеку, которого полюбила. Просила ее не искать. Перечитав строчку аккуратного дочкиного почерка во второй раз, Эстер долго стояла с застывшими глазами и смотрела на паучка, ползущего по обоям. Паучок дополз до цветка и переполз со стебля на лепестки и почти добрался до потолка, целеустремленно перебирая нитевидными лапками, когда до Эстер наконец дошел смысл прочитанного. Бросилась на улицу, чтобы увидеть, кто доставил записку. Чуть не сбила с ног какую-то старушку. Никого.

«Сэра, все она, проклятая, сбила с пути», — прошептала Эстер.

В общежитии подтвердилось, что Ханна бросила курсы, рассчиталась и отказалась от места в прошлый понедельник.

Чего-то подобного, зная дочь,