Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

целой толпы хохочущих нетрезвых гостей, по виду образованных, сытых, гладких, в прекрасно сшитой одежде, Ханна, присев на корточки, разговаривала с мерзкой птицей в большой клетке. И все ха-ха-ха, ха-ха-ха! И казалось, что смеялись они над ней, старой, наивной дурой Эстер, возомнившей, что о ее существовании кто-то помнил, а дочь давно вычеркнула ее из жизни и счастлива.

Эстер, ослепшая и оглохшая от гнева (проклятая нежность начала душить ее только на следующий день, к вечеру), швырнула на лавочку, под вязом, холщовую сумку. И пошла через поляну на вокзал не оборачиваясь.

Какой-то худенький, светловолосый студент крикнул: «Простите, вы забыли…» Догнал ее на велосипеде и протянул сумку. Она озадачила его тем, что, гневно поджав губы, решительно замотала головой и продолжила путь. Студент пожал плечами и вернул сумку обратно на лавочку.

Эстер сказала себе, что ее родная девочка, заботливая и любящая, та, что помогала ей родить Джонни, умерла. Утонула в этой реке. Она любила ту девочку до битья головой о стену и оплакивала ее смерть. А женщина, что разговаривала на палубе баржи с мерзкой хриплоголосой птицей, только похожа на Ханичку, но не имеет с ее девочкой ничего общего, кроме имени.

Эстер взяла у Беллы Аронзон двухнедельный отпуск и с тяжкой решимостью уехала с Джонни в Девоншир. Море, ветер, пустая гостиница на самом берегу, похожая на старый корабль. Они гуляли по пустынным белым пляжам, слушая рокот шторма. Ярость штормов, наполнявшая грохотом комнату, где она лежала без сна, приносила Эстер странное облегчение, и она стала думать, что Ханна, может быть, и не виновата. Это они, эти красивые, чужие, уверенные в своем праве хозяева жизни, «настоящие англичане», отравили беспамятством душу ее девочки. Нашли какие-то действенные черные слова, заставившие ее забыть родную кровь.

«Мама, а давай позвоним в полицию, и они найдут Ханичку», — сказал Джонни, чуткий мальчик, который, конечно, ничего не зная о поездке матери в Кембридж, прекрасно понимал, о чем она молчит.

Всю нежность Эстер теперь обратила на Джонни — единственного, кто спасал ее от одиночества и которого она совершенно забросила из-за своей скорби по утраченной Ханне.

В то самое время, когда Эстер лечила свой гнев у гневного моря, в дверь на Мирдл-стрит звонила замиравшая от волнения беременная Ханна. Дома она, конечно, никого не застала.

Постучала к Шинейд. Какая-то подслеповатая бабка открыла дверь и сказала, что старый Либерман умер полгода назад, а его жена и дочка продали лавку и больше здесь не живут.

«И портниха с сынком куда-то уехали. Куда, не знаю».

И дверь закрылась.

Глава 26

Рождение Алисы

Чувствуя свою полную бесполезность в великом женском таинстве, Кристофер, изгнанный с баржи акушеркой, зашел в старый паб Eagle на Бенет-стрит, где всегда стоял аромат каминной сажи, солода и табака.

Там, в глубине, у холодного, закопченного камина, он вдруг увидел Чарли Добба и уже хотел ретироваться, но тот его заметил, замахал и заулыбался.

С Чарли его когда-то познакомил Эллиот в Клубе труда. Кристоферу Чарли не нравился. Было в нем что-то ерническое, неприятное.

В Клубе труда они вместе когда-то организовывали два больших мероприятия в Кембридже — забастовку университетских печатников и Марш голодных.

Чарли с Эллиотом, помнится, тогда во время марша вырывали из рук дубинку у полицейского, но арестовали за это только Чарли: полицейский, опознав итонский галстук Эллиота, не стал его арестовывать, предположив, что джентльмен, принимающий участие в Марше голодных, — абсурд. Эллиот потом всем приводил в пример этот курьез как свидетельство безнадежной классовости прогнившего британского правосудия, а Чарли отсидел двадцать суток в каталажке. Они еще вместе с Эллиотом носили Чарли туда ветчину и вино.

Деваться было некуда, и Кристофер уже шел с пинтой «Гиннеса» за столик так обрадовавшегося ему Добба.

— Крис, дружище, сколько лет, сколько зим! Что ты такой растрепанный? Случилось что?

— Жена рожает.

Чарли захохотал.

— Вот это да! Ты женился? Неужто уговорил баронессу?

— И не надоело тебе ерничать? Нет, не Камилла.

— Так кто же тогда рожает?

— Чудесная девушка. Ханна, из Лондона. Как только родит, мы уезжаем в СССР.

— Ну хотя бы отойти немного после родов ты позволишь Ханне из Лондона? — засмеялся Чарли, показав отвратительно крупные зубы. — А с Камиллой, значит, все? В общем, правильно, из этой материи жен не шьют. А впрочем, ты смельчак — в такое время рожать детей! Времена, друг мой, плохие.

— Времена всегда плохие.

— В отличие от тебя, я не с ботаникой вожусь в тиши и благодати, а вот уже второй год езжу по Европе как репортер. Повторяю: времена плохие.

Чарли, как выяснилось, только что вернулся из Германии.

Воодушевленно рассказал о нападении «коричневых рубашек» на танцевальный зал «Эдем» в Берлине, где собирались коммунисты и им сочувствующие, в том числе иностранцы.

— Трое убитых, десятки раненых. Но какой блистательный перекрестный допрос адвокат Литтен устроил лидеру громил мистеру Гитлеру, проходившему по делу свидетелем! Тот вертелся, как уж на сковородке. Черта с два он просто свидетель. Явно, что из нападения Sturmabteilung[73] торчат его австрийские усики. Оратор, кстати, прекрасный: не только его громилы ему в рот смотрят. Однако до Литтена ему, конечно, далеко, это блестящий юрист. Ярость — не замена эрудиции. Литтен считает, что Гитлер — страшный человек и стоит за бесчинствами штурмовиков, но формально доказать этого он не мог.

— Почему?

— Судья прекратил заседание. О, какие взгляды бросал на Литтена герр Гитлер! На месте Литтена я бы поостерегся встречаться в темном переулке с ним или его головорезами. Я вел репортаж для «Таймс» из зала суда.

— Я не знал, что ты говоришь по-немецки.

— У меня много скрытых талантов. Например, немка мамаша. Представляешь, год назад, на старости лет ощутила корни: бросила отца, переехала в Германию, стала седовласой национал-социалистической валькирией. Мы с ней никогда не ладили. Я останавливаюсь в отеле, когда бываю в Берлине, иногда ей даже не звоню. А там интересные дела затеваются, поэтому сейчас часто туда езжу. Знаешь, что я заметил? Немцы стали носить отглаженную одежду.

— Отглаженную одежду?

— Да. Я бывал там в тысяча девятьсот двадцать шестом. Толпы серых людей, в измятой одежде, с потухшими глазами. Словно страна лишилась утюгов. Сейчас рубашки у целой нации безукоризненно выглажены. Они подтянулись. Они очень энергичны и жаждут реванша. Красиво маршируют. И ты знаешь, это возбуждает. Версаль эти ребята нам никогда не простят, если придут к власти.

— Их не допустят к власти. Это просто хулиганье.

— Это не совсем так. Знаешь, меня пригласили на одну из партийных вечеринок национал-социалистов в пивной Любека, я поехал туда на своем «моррисе». Помнишь мой «моррис»?

— Помню. Ты с ума сошел, в осиное гнездо…

— Так вот,