Чагин - Евгений Германович Водолазкин

Ознакомительный фрагментбыло обидно, что он не получил игрушки. Он знал это стихотворение — в СССР его знали все, — так почему же он его не прочитал? Мальчика никто не утешал, поскольку плакал он беззвучно.

Мысленно отмечаю, что в раннем возрасте ничто не говорит о феноменальной памяти Исидора.

Как звали Исидора в детстве? Неужели Исидором? Сидором? Какое-то же должно было быть у него детское имя. А может, и не должно. Трудно представить Исидора с иным именем — даже в детстве. Он был так непохож на других, что именоваться ему надлежало как-то по-особенному. Мысль дать ребенку такое имя принадлежала, кажется, его отцу. Чагин-старший прожил с семьей недолго. К такому отцу можно относиться как угодно, но перед тем как уйти в неизвестном направлении, этот человек подарил сыну две важнейших вещи: жизнь и имя.

В Дневнике подробно описываются школьные годы — вплоть до особенностей парт (стучали при вставании) и надписей, вырезанных перочинным ножом под откидывающимися крышками.

В восьмом классе Исидор влюбляется в Лену Цареву, сидящую с ним за одной партой. Он вспоминает все ее случайные прикосновения, которые неизбежны при таком тесном соседстве. Ее слова. Кому-то они могут показаться малозначительными. Но не Чагину.

— У тебя нет запасной ручки?

— Есть, — ответил Исидор.

Затем следует подробное описание раздумий Исидора о том, правильно ли он ответил. Может быть, нужно было сказать: конечно. Или даже: а то! Немудреное есть кажется автору ответом банальным и неспособным вызвать ответное чувство.

Когда Лена Царева смотрит на доску, Исидор разглядывает ее ухо. Левое: Царева сидит справа от него. В солнечных лучах оно становится полупрозрачным и розовым. В Дневнике подробно описано, каково ухо на просвет и как оно иногда скрывается за прядью волос. Влюбленный мысленно касается его губами.

Исидору хочется проводить Лену домой и нести ее портфель, как он видел это в кинофильмах. Как это делали некоторые из его одноклассников. Правда, такие пары дружно высмеивались как жених и невеста, при этом рифмы ради упоминалось тесто. Боясь, что его и Лену также назовут женихом и невестой, Исидор отказывается от своего намерения. Он представляет себя и Лену сидящими перед раскатанным бабушкой тестом. Изначально оно было бесформенной массой, но превратилось в большую тонкую лепешку с неровными краями. Бабушка деликатно уходит, и пара (вот она, интимная сторона брака) отщипывает от лепешки кусок за куском. Доля жениха и невесты незавидна, поскольку сырое тесто — не ахти какой деликатес.

На этом детские воспоминания оканчиваются. Судя по всему, о любви Исидора Лена Царева так и не узнала. Или узнала? Интересно, что думала об Исидоре Лена — не могла же она не заметить его чувства. Каким он остался в ее памяти? Да и жива ли она вообще?

Когда я уже подумал, что составил о детстве Чагина более или менее полное представление, то тут, то там на полках стали возникать новые коробки с бумагами и фотографиями. Они именно что возникали — там, где прежде их вроде бы не было. В одной из коробок я нашел обертку от эскимо: плотная бумага, в центре — пингвин. Внутренней стороны обертки я коснулся языком. Сладость ее ушла. Как уходит, подумалось мне, сладость пережитого.

* * *

В первую же ночь моей жизни у Чагина по крыше мансарды кто-то ходил. Было слышно, как под ногами неизвестного прогибаются листы кровли. Я выключил свет и посмотрел в окно. Оно не было темным. В нем клубился питерский туман, отражавший свечение города.

В мерцающем прямоугольнике окна появилась фигура. Припав к стеклу, всматривалась в мрак комнаты. Я не шевелился, потому что каждое мое движение сопровождалось бы скрипом пружин. Кто это был — злоумышленник? Тень Исидора? Лена Царева? Но ведь Лене должно быть под восемьдесят — возраст, прямо скажем, не руферский. Да и зачем ей это? Сосредоточиваясь, закрыл глаза. Зачем?

Ну, не знаю… Пришла, например, попросить ручку. Заодно — почему нет? — упрекнуть одноклассника в отсутствии смелости. Сказать, что жизнь могла бы сложиться иначе, решись Исидор ее проводить. А портфель — он до сих пор в ее руке, ни на минуту не выпускала, всё ждала. Влюбленные медленно удаляются по крыше. В Исидоровой руке — Ленин портфель.

Встал утром с тяжелой головой. Думал о фигуре в окне. О том вообще, хочу ли я здесь оставаться. Не хочу. При этом возвращение домой тоже не было большой радостью. Родители еще ничего, но Маргарита… Я по-настоящему устал от непростого ее взросления. Всё так. Но здесь, в Исидоровой квартире, я почувствовал к домашним едва ли не нежность.

Может, и в самом деле вернуться?

В дверь позвонили. Помня о ночной фигуре, я прильнул к глазку. Перед дверью стояла Маргарита. Когда я открыл, она показала глазами на комнату.

— Ты один?

— Один.

— Жаль. — Войдя, Маргарита положила на стол бумажный пакет. — Мать передала. Завтрак архивиста.

Я зашел в ванную набрать воды в чайник. Сквозь шум струи из комнаты пробилось ритмичное лязганье панцирной сетки.

Вернулся. Молча наблюдал, как Маргарита, сидя на кровати, болтала ногами. Сказал:

— Хорошо скрипишь.

Она кивнула. Мать будто бы хотела привезти завтрак сама, но оказалось, что у нее, Маргариты, дела на Невском — отчего же не заехать? Отчего не поскрипеть, если уж выдалась такая возможность?

Никаких дел на Невском у моей сестры, конечно, не было. И не думаю, чтобы мать стала передавать мне завтрак. Просто позавчера Маргарита придумала архивистку, а сегодня пришла на нее посмотреть.

Я достал из пакета пару уродливых бутербродов.

— Твоя работа?

— Нет, ресторан «Метрополь». — Маргарита рывком встала с кровати и выглянула в окно. — Здороваешься с Пушкиным по утрам? Наша бедная лачужка… Чаю можешь мне налить, а есть я не хочу.

Она прошлась по комнате и заглянула в ванную.

Улыбнулась:

— Обстановка полулюкс.

— Это не ты вчера ходила по крыше?

Сейчас я был почти уверен, что ходила она.

Маргарита отпила чая.

— Насыщенная у тебя жизнь. По крыше ходят. — Ее рука прохладно коснулась моего лба. — А она у тебя случайно не поехала, крыша-то?

— Кто-то ходил и заглядывал в окно.

— Поклонницы. Поклонницы-архивистки.

Нет, это не она: я знаю, когда она врет.

* * *

В одной из коробок я обнаружил свидетельства студенческой жизни Исидора: конспекты лекций, четыре курсовые работы и одну дипломную. Чагин, оказывается, учился на философском факультете. Наш Исидор — философ. Первая его курсовая называлась «Марксистско-ленинское понимание памяти».

Она пестрела множеством сносок. Очевидно, это был черновой вариант работы, потому что некоторые сноски остались не