Звуки, которые нас окликают - Ольга Владимировна Харитонова

Родители стояли в моей спальне вместе. Мама напомнила отцу, что когда-то он делал сам мебель и неплохо было бы смастерить мне шкаф. Она сказала ему:

— Я верю, ты сможешь.

И так робко провела ему ладонью по груди, а он улыбнулся».

А потом фотография стала у́же. А я поняла, что должна сохранять детали.

Недавно купила в подарок мыльного медвежонка — охристый кусочек мыла сантиметров десять с лапками и ушами, выполненный так, что не отвести глаз. А с дарением затянула, забросила мыло в рюкзак, и жизнь использовала шанс поучить.

Не сделал вовремя — опоздал. Не подарила медведя — стёрлись глаза и нос, аккуратные чёрные точки и красная ягодка посреди — всё обратилось в мыльную крошку.

Усваиваешь урок, начинаешь толковать детали повсюду и попадаешь в ловушку. Есть смысл, нет — всё равно заложишь, на всякий случай.

Ехала недавно в автобусе, у окна. Смотрю — на дороге осколки арбуза, свежая мякоть блестит на асфальте, тянется на несколько метров. Проезжаем чуть дальше — вижу на дороге плоского голубя, прижатого шинами. Его мякоть не тянется, осколков нет.

И по старой русской традиции я начинаю ждать чего-то третьего.

А третьего знака всё нет. Тревожно. Автобус едет и едет, асфальтовая лента бежит перед глазами, чиста и пустынна.

Мне страшно говорить и писать слово «смерть», поэтому я скажу, что арбуз и голубь в разводе. Развод похож на смерть.

И всё, что ты можешь, чтобы её пережить, — это спуститься в свой две тысячи тринадцатый по словам: «балкон», «утро», «поднимается золото». («Там… красота!», «Я знаю, ты сможешь» — голосом мамы. Снова холодно, пахнет укропом.) Сойти по ступенькам, только бы не с ума: очень сумасводяще быть единственным общим для двух родных. Иногда я почти этого не могу.

Просто Галина. Просто Владимир.

По-прежнему мама, всё так же папа.

А между — смерть.

Я точно знаю, откуда в моём организме поднимаются слёзы. Плачу каждый раз, думая о том, где сейчас лежит отнятая у меня треть фотографии.

Когда тебе будет очень плохо, потрогай, разгляди, запомни детали, чтобы понять, что ты ещё жив.

Сфотографируй небо,

рассмотри подольше старое фото,

подари медвежонку время.

***

Шла мимо детского сада. Дети скатываются с горы друг за другом и кричат:⠀

— Водопад! Водопад!⠀

Я посмотрела на этот поток шапок, курток, улыбок: такие маленькие, а уже поэты.⠀

«Я стану водопадом, падением с высоты…»⠀

Па-па-ра-па-парам,

па-пара-па-па…⠀

ВРЕМЯ ЗАПОМНИТЬСЯ

Кто-то на Пасху крутил шампуры над углями,

кто-то слизывал белую глазурь куличей, щёлкал между зубами разноцветные шарики посыпки,

а кто-то умер.

В минувшем декабре, в обычное зимнее утро, в дверь нашей квартиры шагнул мой дед; худой, высокий, с огромными глазами за толстыми линзами очков. Я не видела его больше семи лет и столько же с ним не общалась.

Он застал моего брата в дверях, меня и своего сына дома — вот так случайно собравшись к нам. Повезло. И это везение, о котором мы будем вспоминать в апреле по-особому.

Много лет мама говорила мне, что стоило бы выбраться к деду, что годы идут, что, несмотря на междоусобные войны, всегда есть место для прощения и прощания.

Но он приехал сам. Надоело ждать.

Хотела бы я в свои 88 проснуться, умыться и двинуть к сыну и внукам на другой конец города, сев в автобус. Застать их дома, хорошо рассмотреть, мочь расслышать и поговорить с ними, говорить неожиданно правильные, важные вещи.

Это было доброе утро.

Мне нужно было во что бы то ни стало убегать, и на общение мне выпало всего около получаса. Но я успела ощутить, как сильно мне не хватает этого поколения — бабушек и дедушек.

Такой ребёнок проснулся во мне: я села на пол напротив дивана, фотографировала отца и деда, как внезапное чудо, влезала в разговор, вприпрыжку принесла журнал со своим рассказом — словно похвасталась рисунком из садика. А на прощание пообещала, что буду звонить иногда, взяла номер сотового.

И нет, раньше я так не могла.

Минут через пятнадцать, на кресле автобуса, меня знатно накрыло — поднявшейся волной нереализованной, зажатой детскости, и я даже расплакалась.

Это были странные звонки.

Я знала, что говорить нам с дедом особо не о чем, и потому я всегда боялась набирать ему. Но очень хотела. Он не был из тех стариков, которые болтают без умолку, и это меня спасало: он прощался первым и довольно быстро, благодарил за звонок — спокойно, но мне казалось, по-доброму — и меня «отпускало».

Чувство выполненного долга? Я никому не должна. Прикосновения к желаемому, к подобию обретения дедушки? Было на это похоже. На что-то нужное мне это было очень похоже.

После мартовского приезда с Москвы я всё тянула со звонком ему. Ответ на вопрос «как дела?» мне виделся в этот раз хвастовством, и я искала поводы обойти его, отдалить поездку, чтобы не рассказывать о ней.

И меня тоже коснулось это роковое «не успела».

30 апреля шёл сильный снег. Все киоски на маленьком продуктовом рыночке были закрыты, кроме одного. Женщина — хрупкая, зажатая в тисках пластиковых ящиков и картонных коробок с фруктами — словно специально ждала нас.

«Жалко моего дружочка», «А сколько лет деду было?», «Помидорки как вчера которые?»…

То же было и в хлебном, в маленькой кондитерской лавке на первом этаже дома. Заворачивая поочерёдно в пакеты шесть пахучих буханок (4 серого и 2 белого), женщина в фартуке вопрошала тихо: «Во сколько похороны?», «Поминки дома?».

Меня так удивило это сквозное знакомство моей семьи…

Можем ли мы, в 21 веке, в огромном городе, надеяться, что после нашей смерти о нас вспомнит кассирша «Ленты»? А мерчендайзер «Фикспрайса», он-то не забудет нас?

А в Омске, на 6-ой Линии мы ещё поживём.

Я очень боялась за папу. Будучи человеком сентиментальным, мнительным, чувственным — нежным до вмятин от дуновений, он мог воспринять особо сильный удар (не получить — ведь никто специально удар не наносил, а воспринять — у него умер отец, а это сильнее любых дуновений). Я закупилась валидолом, я обещала быть рядом. Очень боюсь подобных событий, но вахта рядом с папой меня отвлекла.

И… всё обошлось.

Я пережила это ради папы. А папа держался ради сестры. Мы поддерживали друг друга по цепочке и выжили.

И теперь я думаю: раз такой человек, как мой отец, нашёл силы отстраниться, обдумать, пережить, то какие у меня причины отчаиваться?

Ещё