День города - Надежда Лидваль

– Ой, Света, много ты понимаешь.

– Да не, он вроде тьфу-тьфу.

– А по-русски он как? Ни бе ни ме?

– Не, он знаешь как шпарит?! И пишет грамотно, и говорит. Слышно, конечно, что акцент такой есть небольшой.

– Ну это понятно.

– Но они с ним по-русски в основном и общаются. Я ей говорю: «Ты тренируй английский. Ты уедешь, как там будешь жить?»

– Ну хоть говорит, и слава богу.

– Да какая разница? Он что, с ней разговоры приехал разговаривать? Уж наверное, поинтереснее занятия есть.

– Ты давай мне ребенка не испорть.

– Да что они там без меня не знают? Большая вон уже девка. Иди, тетя Валя тебя всему научит.

– Валя!

– Да я шучу. А ты, если что, блюди, мать. Чтобы к свадьбе дело шло.

– Что я им, над душой стоять буду? Сами разберутся. Не, он с виду приличный. Дом у них такой большой, он показывал.

– А где он там в Америке живет-то?

– Да где-то… Как этот штат называется?

– Голливуд.

– Да ну нет. Какой Голливуд? Как его… Огайо, по-моему. Огайо.

– Ну, мать, поедешь, значит, в Огайо.

– Ну если позовут, отчего не поехать? Только до этого еще дожить надо.

– Ничё, ничё. Мы за это сейчас как выпьем, так все и поедем.

– Добавочки?

– Ой нет, спасибо.

– У нас еще тортик.

– Катя, так ты что же это, в Америку уезжаешь? Бросаешь нас?

– Светик, никто никуда не уезжает. Мальчик только прилетел, еще даже предложение не сделал. Ты это, не нервничай.

– Сглазишь еще.

– Но здесь-то они явно не будут жить.

– Может, и будут. Откуда нам знать?

– А я знаю, что не будут. Он ее только пальцем поманит – и она уже побежала. Потому что никому ничего не надо. Все куда-то рвутся. Оля, а я тебе говорила. Ты зачем ей дала на английский поступать? Надо было идти на филологию, русский язык и литература.

– Света, не нагнетай. Ну молодые же. Ну что ты в самом деле?

– Так они все разъедутся, а мы что?

– Мы будем в гости приезжать.

– В Америку??? Ты совсем уже, что ли? Нет, я не поеду. Типун тебе на язык. Хоть волоком меня тащите – не утащите. Оно мне надо? Тьфу! Что я там не видела? И она пусть остается. Зачем куда-то, а? Ну что там, медом намазано? Ты думаешь, там лучше, за этой вашей за границей? Ты хоть знаешь, что там с нашими делают?

– Да при чем тут заграница? Ну если встретились два человека из разных стран. Где-то ведь им надо поселиться. Не будут же они на два континента жить.

– А у них такой за домом садик симпатичный. Да, Кать? И бассейн даже есть.

– Надо, значит, поставить условие: не хочу, мол, из родного угла уезжать. Катя, будь тверже, поняла? Раз приехал к нашей девочке, пусть тут и живет. Тем более что он русский знает. И университет у нас тоже есть. Чем мы хуже? И нечего наших баб похищать. И так всю страну по кускам растаскали. А мы и рот разинули. Бери – не хочу. Ничего русскому человеку не осталось. Так они теперь за девок взялись. И выбирают-то таких, чтоб покрасивше.

– Светочка, выпей еще. Для успокоения.

– Пусть лучше тост скажет. Светик, говори, за что будем пить.

– За что пить? А я скажу за что. Кать, мы с тетей Валей – ты только подумай – были младше тебя, когда пошли в швейный цех. Там у нас почти все были молодые девчонки, да ведь? По восемнадцать-двадцать лет. Кто-то потом уволился, декрет не декрет, кто-то доучиваться пошел. А кто-то двадцать с лишним лет от звонка до звонка, как мы с тетей Валей. Не все просто мастерами, конечно. Меня потом главной закройщицей сделали, тетя Валя вообще до начальника цеха поднялась. Вот так, да. И нормально. Вполне себе работали, шили, руководили, и знаешь, не было у нас такого чувства, будто мы не на своем месте, что нас насильно туда привели. Правда, Валь?

– Правда, правда.

– Уже десять лет, как фабрику всю распродали и растаскали, в девяносто втором сволочь эта, Корней Абрамович, все развалил, но его потом убили, царствие небесное, чтоб ему черти в суп плевали, прости господи. Никому ничего не надо. Посмотришь сейчас – один Китай. А я вот до сих пор вспоминаю, какие мы юбочки шили, халатики какие симпатичные. А качество какое было. Я до сих пор, между прочим, один дома ношу. Зеленый такой, бязевый, помнишь, Валь? Я к чему? Фабрики давно нет, а мы до сих пор отмечаем профессиональный праздник. Каждый год, Катя. Потому что время-то было на самом деле золотое. Его сейчас хают направо и налево, но для нас оно было понятное, простое и самое счастливое. Поэтому за нас, за наши достижения, за простое человеческое счастье. Желательно на родине. Вот так.

– Ой, Света. Ну завернула…

– А что, я что-то не так сказала? Нет, вы можете со мной поспорить. Я что, выдумываю? Или шутки шучу? Про фабрику и про нынешнюю вот эту молодежь. А вы обе что молчите? Ладно Валька. Но ты-то, Оля. Мать ты ей или кто? Это ведь предательство, это низость и позор. Столько сил, столько заботы вложили в человека, и хоть бы что-то в уме щелкнуло. Разврат, всеобщее отупление, дегенерация, продаться за сникерс и кока-колу эту вашу, господи, какая дрянь, один раз глотнула – и меня прям скрутило, прям отторжение пошло, я как знала, что нас травят, травят, травят. Катя, а ты что? Голова на плечах есть или нет? Как ты можешь? Вот на это вот все променять родину, которая тебя вырастила, выучила, воспитала, заботилась о тебе? Вот так ты решила ей отплатить? Это вместо «спасибо», да? Как же мы вас так упустили… Во всем виноваты видеомагнитофоны. Оля, я говорила тебе: не покупай в дом этот поганый ящик. Я видела, какую мерзость они на них смотрят. Я как глянула, у меня чуть сердце не вывалилось. Там у человека, лысого, иглы по всему лицу и голове, булавки такие. Стоит, значит, сам синий, а зубы желтые, и булавки эти из него торчат. Как ежик, только страшный. Ой, тошно вспоминать. И он одну, значит, вытащит, а на ней, на острие, что-то такое корчится, извивается… Тьфу, мать честная. Меня потом месяц трясло, я иголку в руке не могла держать. Нет, ты представляешь? Это что за кино такое? И дети, дети видят… И