Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

холле, сидела теплая-претеплая компания наших соотечественников. С их стороны, как-то невнятно и туманно, с парами виски и мартини, неслось:

– Короче, вчера, типа, за шестьсот, прикинь, еврюков…

Дальше было неразборчиво.

Как говорится, почувствуйте разницу…

Через минуту компания явно пьяных англичан подошла к клетке и стала орать попугаю с отчетливо британским акцентом:

– Ола! (Оулэр!) Ола! – и предусмотрительно ржать.

Попугай некоторое время, снисходительно наклонив голову, и даже с какой-то жалостью во взгляде смотрел на этих людей-недоптиц, а потом явно иронично полузакрыл глаза и ехидным тоненьким голоском затараторил:

– Ола! Ха-ха-ха! Ола! Ха-ха-ха!..

На русский это можно перевести словами великого классика: «Над кем смеетесь? Над собою смеетесь!»

Я ушел в номер подавленный и под впечатлением увиденного написал стишок. Вот он:

Дон Хуан шаланду чалит.

Чайки маются на рифе.

Утоли мои печали,

Чудо-остров Тенерифе!

Справа – Африка с Сахарой.

Слева – Куба с Парагваем.

Утром мы болтаем с арой,

Древним попкой-попугаем.

Он тиранит в клетке пробку.

Дам ему кусочек пиццы.

«Как мне жить?» – спрошу я попку.

«Como todos», – скажет птица.

В ресторане съем баланды,

Лягу в номере на нары.

Поливая пивом гланды,

Буду думать про Канары.

Снова встречусь с океаном

Лёжа в позе эмбриона.

Помолчим мы с Дон Хуаном

На закате у затона.

А в ночи над местной сопкой

В салки носятся кометы…

Утолил печаль мне попка

С клювом, точно кастаньеты.

Утолил мои печали,

Чудо-остров Тенерифе.

Дон Хуан шаланду чалит.

Чайки маются на рифе.

Короче, на следующий день как бы вечером я улетел типа в Москву, да?..

Испытывая, йоу, прикиньте, чисто стыд за, так сказать, род человеческий. Факин шит!

Вот такая джаст тема. Сорри, если что.

Сыны и сны

У меня два сына: старший родился в 1992 году, младший – в 2012.

Вы, конечно, почувствовали, что в этом совершенно нейтральном повествовательном предложении без всяких там изобразительно-выразительных художественных средств звучит отчаянная нотка отцовской гордости. Знай, мол, наших! Еще не всё зачехлено! Еще нас ждут на лоджии гантели! И т. п.

Гордость, конечно, есть. И радость, разумеется. Но я хотел рассказать о другом.

После рождения второго сына у меня вдруг стали неожиданно и отчетливо всплывать картины двадцатилетней давности. А именно: стали сниться какие-то эпизоды и фрагменты – до странного выпукло и четко. Запахи, звуки, мельчайшие детали. Причем не только из 92-го, а в целом – из той эпохи. Как будто второй малыш из своего загадочного небытия прихватил с собой для меня какую-то невидимую книгу памяти и положил мне ее под подушку.

Сны ведь они – мистические кочевники, они приходят оттуда же, из вечности, откуда и дети. А потом уйдут вместе с нами все в ту же вечность, чтобы опять возродиться.

Повторяю: это были не сонные фантазии, а четкие воспоминания. Или, лучше, припоминания. Совсем как у древних греков: анамнесис.

Вот конец 80-х.

Я захожу в продуктовый магазин. Никого. Унылое каре пустых прилавков. Пахнет прогорклым маслом, уксусом и дихлофосом. Я морщусь и почти разворачиваюсь, чтобы уйти.

Вдруг из разделочной вплывает видение. Очень красивая, полная и совершенно пьяная продавщица с алой розой в черных волосах. У нее в руках поднос. На подносе – огромная копченая свиная голова. Даже не голова – бюст. Бюст лоснится и улыбается всеми ста зубами. Продавщица тоже улыбается:

– Молодой человек, свинтуса не желаете?

Я первый раз в жизни вижу работника торговли, улыбающегося посетителю. Улыбающуюся копченую свинью – тоже.

Я покупаю свинтуса. Пять килограммов! Свинка явно пожилая, но съедобная. Мы едим хрюшку почти месяц. Параллельно я осваиваю профессию дантиста. Свиные зубы я рву орехоколкой в виде какого-то странного существа, похожего на дракона-дистрофика.

Остаток сна я мучительно пытаюсь понять, что это за животное. Копаюсь в ящике со старыми чеками. Нахожу чек, на котором написано: «Орехокол “Белочка”», – и просыпаюсь в холодном поту.

90-й год, лето.

Я в метро на станции ВДНХ. Жду поезд и читаю «Огонек». Вдруг слышу за собой отчаянное «ой!». Оглядываюсь. Девушка в одной босоножке смотрит вниз, на рельсы. Девушка оборачивается ко мне и, нежно улыбаясь, говорит:

– Молодой человек, вы мою туфельку не достанете?

Вы когда-нибудь лазили в метро на пути за туфельками? Я – нет.

– А там этого… электричества нету? – мнусь я.

– Нет там электричества. Давайте, я ваш журнальчик подержу.

– Точно нету?

– Точно, точно. Давайте сюда журнальчик.

Девушка по-хозяйски отбирает у меня журнал и опять улыбается. Так, знаете, снисходительно-испытывающе: сейчас, мол, посмотрим, Рембо ты или подгузник.

Я не подгузник. Обратного пути нет. Журнальчик-то я отдал… Все дело в журнальчике: вместе с ним я отдал право на отказ. У меня в груди – набухающий холодный пузырь страха. Я нехотя и кряхтя лезу на пути. Хватаю дрожащей рукой туфельку. Смотрю на туннель. В черном полуовале туннеля загораются два бледно-желтых пиона фар. Пионы пульсируют, стучат и стремительно надвигаются. Я судорожно лезу наверх. Наверное, у меня очень жалкий вид. Потому что я вижу откровенно ироничные и озорные глаза девушки. Серые с синими ободочками. Я впопыхах роняю на пути вьетнамку с левой ноги. Вылезаю, пыхчу, сердито кричу сквозь шум тормозящего поезда:

– Отдайте сюда обратно мой «Огонек»!

– Пожалуйста! – девушка смеется. – «Сюда обратно…» Туфельку-то верните. Раз уж достали.

Господи, позор-то какой. Девушка такая симпатичная. А я…

– Нате вам вашу… несчастную туфлю!.. – кричу я почти сквозь слезы.

– Спасибо!

У меня позорно дрожат ноги. И та, что во вьетнамке, и та, что босая. Та, что босая, – сильнее. Я чуть не плачу от стыда. Девушка вдруг становится почти серьезной.

– Бедненький…

Поезд отъезжает. Девушка остается стоять рядом со мной. Я смотрю вниз: моей вьетнамки нет. Куда же она могла деться? Ума не приложу.

– Ну вот… – говорю я. – Помог достать туфельку…

– У меня дома – братнины вьетнамки. Сорок третий размер. У вас какой?

– Да ладно вам. До свиданья.

– Нет, у вас, я спрашиваю, какой?

– Ну, сорок два – сорок три.

– Пойдемте, я здесь совсем рядом живу. У брата сорок четвертый. Они ему малы. Я ему неделю назад купила – а они ему малы. А вам будут как раз.

– Не пойду я… До свиданья.

– Пошли-пошли…

Она властно берет меня за локоть, и мы идем на эскалатор.

На улице – ливень. Сладкий, густой,