Вся жизнь и один день - Юрий Иосифович Коринец

— Кто готов — проходите! — приказал Бог.

И Семенов первый пошел на оранжевый огонек…

98

— Вот так! — подытожил свои мысли Семенов. — А теперь пойду семгу ловить… на время картины отложим…

Ему вдруг весело стало: от живописи ли, от воспоминаний ли о Льве-Зайченко. Он еще раз взглянул на пейзаж, лежавший в углу на этюднике, — здесь он хорошо смотрелся, правда, детали таяли в зеленоватом сумраке…

И вдруг он увидел на бумаге не вангырский пейзаж, а гривастых коней детства на лугу за деревьями — и себя в траве — раскинувшего руки — глядящего в белые быстрые облака…

— Надо бы это тоже нарисовать, — улыбнулся он внутренне далекому видению. — Как это я раньше не подумал! Сделать такую композицию — светлую, радостную… но как передать это безмятежное детство, как передать все, что я чувствовал тогда и ощущаю сейчас, когда это видение возвращается ко мне, уже почти старику? Трудновато… а успех имело бы!

Говоря это, он вылез из палатки, снял сапоги и натянул на себя комбинезон, еще мокрый от дождя, но уже нагревшийся на солнце — возле палатки в траве. «Сейчас опять холодным станет в реке, — подумал он. — Ноги ломить будет… ладно, пошли…»

Взяв прислоненный к палатке спиннинг — серебряная блесна на его кончике сверкнула солнечной вспышкой, — Семенов пошел опять влево от палатки — через ручей — вниз по течению. Почему-то он любил ходить именно туда, да и глубже там река была, ямы замечательные. «Вверх таких нет… может, и есть где, да повыше — далеко идти…»

Подойдя к ручью, Семенов поразился: ручей набух, выйдя из берегов, помутнел — вода в нем стала как кофе с молоком, — он злобно тащил в рыжей пузыристой пене первые осенние листья, ветки и грязь — смытые в горах ливнем. Преобразившийся ручей достигал волнами до поваленного через него бревна — продолжение тропы, — перехлестывал через него, — Семенов осторожно балансировал на скользкой, раскисшей коре этой давно уже высохшей лиственницы. Перейдя, он еще раз оглянулся: там, где ручей вливался в реку, особенно ясно видна была разница вод реки и ручья — в реке вода была еще прозрачной, а ручей вливался в эту голубую прозрачность темной струей и шапками рыжей пены… Река, нехотя принимая грязь и пену, кружила их, стараясь вытолкнуть на берег, а потом уносила с собой… темная полоса ручьевой воды далеко прослеживалась вниз по течению…

«Придется воду для питья выше в реке брать, — подумал Семенов. — Авось дождей больше не будет… рановато еще… Жаль, ведра не взял — отстаивать воду…»

Он пошел дальше — через кустики под березами, — вышел тропой на край поляны, и перед поворотом тропы в тайгу свернул вправо к реке, и пошел кромкой берега, по мшистым камням. И вдруг он увидел радугу! Она стояла совсем рядом, над рекой, упираясь тающими концами в оба берега. Река втекала в нее, как в цветную триумфальную арку. Полукруглая вершина радуги была бледной на фоне солнечного неба, а нижние концы ее ясно выделялись на фоне берегов всеми полосками спектра. Но, несмотря на эту отчетливость, видны были сквозь радужные полосы малюсенькие — издалека — деревья на склонах гор, и камни, и трещины в скалах. Радуга была четкой и вместе с тем прозрачной.

«Нарисовать ее надо, — подумал Семенов. — Вот такой, как есть… Но неохота возвращаться. Ну, ничего: еще много будет у меня таких радуг… нарисую!»

Эта мысль, как все такие мысли, откладывающие что-либо на будущее, была кощунственной, но он, конечно, не подумал об этом — в своей устарелой наивности.

— Сейчас я войду в радугу — и поймаю семгу! — громко сказал Семенов.

Он заспешил, прыгая по камням возле воды, и радуга тоже вдруг заспешила, удаляясь. Он поднялся повыше на берег — к деревьям над обрывом — и радуга поднялась выше, тоже передвинувшись влево, к краю тайги, и все время удаляясь. Теперь она стала своей левой половиной еще ярче — на фоне темного таежного склона, — хотя детали гор сквозь нее все равно видны были. А правая половина на небе совсем побледнела… «Только бы войти в эту арку!» — подумал Семенов.

99

Перед ним вдруг встала — в сиянии радуги, как в нимбе, — его богомольная тетка, сестра отца — Фруза Гавриловна. В действительности ее звали Ефросинья, но это имя казалось ей слишком простонародным, грубым, и она окрестила сама себя поинтеллигентней: Фрузой. В этом имени было что-то персидское. Как и в самой тетке, между прочим: черные волосы, большие, тоже черные глаза и яркие губы, которых она никогда не красила. Они были покрашены от природы, так же как и щеки…

— Вот всегда ты так, Петенька, веришь в разные приметы — в эту радугу… А ведь это грех!

— Да это так просто, — отвечает он вслух. — Просто кажется: войдешь в радугу — и семгу поймаешь! Это просто от желания семгу поймать… Да и уж очень она красивая, эта радуга…

— Не говори, Петя, не говори! — звучит осуждающий голос тетки. — И в другие приметы ты веришь! Вот — во сны, например…

— Да не верю я во сны! Просто во снах мне иногда что-то открывается…

— Это бог тебе открывается! А ты в него не веришь… Веришь в бога — признайся?

— Да не верю я в бога, тетя! Ну, что вы пристали! Но так я воспитан…

— Вот, вот! — торжествующе восклицает тетя Фруза Гавриловна, грозя ему указательным пальцем. — Ни отец твой не верил, ни мать! Это они виноваты! Почему — ты думаешь — они погибли?

— Война… — нехотя отвечает Семенов. — Судьба, видно, такая…

Он лежит на полу в тетиной комнате, приготовился спать, за окном московская темная ночь. Тетя сидит за столом, настольная лампа завешена косынкой, и тетино лицо в тени. И лицо еще одного человека тоже в тени, но глаза его светятся в темноте. Это тетин друг, богомолец. Странный тип с горящими глазами на бледном лице, наголо обритой головой на тонкой шее, плохо одетый, какой-то немытый. Человек без определенных занятий. Они с тетей только что вернулись со всенощной, из маленькой церкви неподалеку, в Брюсовском переулке. Тетя часто приводит в дом таких вот людей, с которыми знакомится в церкви: разговаривает с ними о боге. Потом они у нее ночуют. Этот тип ночует чаще всех. Он всегда приходит с узелком, в котором завязаны священные книги, кусок хлеба и старинные справки о состоянии здоровья — нужные ему якобы для прописки. Но прописки у него нет.

Семенов тогда тоже временно жил у тетки — когда возвращался в первый и второй раз из Самарканда в Москву — обстоятельства заставили — больше негде было…

— Судьба — судьбой, — говорит Фруза Гавриловна. — А вот если бы