Далекий дом - Рустам Шавлиевич Валеев

— Нет, говорят, худа без добра. На останках планера будем изучать матчасть. И — строить, строить свой планер!

Какою-то мудростью, надежностью повеяло на Якуба от учителя, и, как школьник, тайно любящий своего наставника и желающий быть похожим на него во всем, он старался теперь улавливать черты его движений, чтобы потом незаметно для себя повторить их, и даже голос у него стал звучать гуще, как у Горненко, и в горле у него першило и скребло. Все, что он узнавал об учителе, казалось ему значительным, исполненным особого значения.

Сын железнодорожника (отец его был бригадиром кузнецов в паровозном депо), Горненко закончил семилетку, поступил в ФЗО «Вулкан» и, закончив, работал помощником машиниста. Друзья — приятели его, мечтатели, клявшиеся посвятить себя небу, только небу, два года, что они отрабатывали после ФЗО, несколько охладили их пыл — они поразъехались в вузы и техникумы: кто в Свердловск, кто в Новосибирск, кто в Томск. А он добился того, что его отправили во Всесоюзную летно-планерную школу в Феодосию. Потом он приехал на Урал с заданием: создавать здесь планерные кружки и школы.

Пока Якуб работал в земотделе, пока учил м.-городских ребят бегать, играть в футбол и волейбол, пока мучился и страдал, выдумывая, строя колесницу под парусом, его сверстники занимались таким восхитительным делом. Теперь он запоздало чувствовал небрежение, обиду, почти ненависть к городочку, в котором ему суждено было родиться. Проклятие принадлежности к городочку, оказывается, уже висело над ним с самого рождения. Да если бы он закончил «Вулкан», а отец его был кузнецом в паровозном депо, — ему никто не посмел бы отказать, его тут же бы и зачислили на летно-планерную станцию!

Но он уже верил мудрости Горненко, в спокойных жестах и голосе наставника чудилось обещание, и он верил. А пока он просиживал по семь-восемь часов в мастерской, слушал Горненко, повторял про себя восхитительной силы и обаяния слова: нервюры, лонжерон, шпангоуты…

— Шпанго-у-у-ут, — шептал он и ощущал, как губы непривычно вытягиваются и складываются в трубочку, так что он чувствует движение кожи на лице. Там, где кожа натягивалась, сухая, обожженная зноем и горячим ветром, чувствовалась боль. И это тоже было отметиной, знаком его принадлежности к новой жизни.

А в один прекрасный день ему вручили конверт, и он с удивлением распечатал его — скользнула и выпала фотография. Он поднял ее, с минуту глядел хмурым, недоверчивым взглядом, затем улыбка шевельнула его сухие, потрескавшиеся губы. С этой минуты и снимок как бы удостоверял его принадлежность к новой жизни. Он стоял в буденовке со звездой, в рубахе с подвернутыми рукавами, в очках, в мятых брюках, а рядом явно обозначено было крыло планера, острым концом обращенное к небу. И облачко было ухвачено. Легкое, перистое, оно висело над его головой, застывшее с манящей легкостью, как бы готовое в любую минуту откачнуться и поплыть, когда струи воздуха двинут его.

— А больше ничего? — сказал он. Но возле него никого не было. Он увидел, как уходит парень, вручивший ему конверт.

— Эй! — закричал он. Парень обернулся.

— А больше ничего? — крикнул Якуб. — Кроме этого конверта не было ничего, а? Может быть, был еще конверт?

Тот отрицательно покачал головой.

Он вздохнул и, бережно, почти в вытянутой руке держа фотографию, пошел в мастерскую, чтобы спрятать снимок в чемодане среди книг и тетрадей.