Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

— Давайте я вам помогу, — сказала, ставя на пол сапоги мужа.

Она присела на коврик, ухватившись за его мокрый ботинок. Широкие рукава халата сползли к ее плечам. Он отвел глаза книзу. Но тут он увидел отброшенную полу халата, из-под которого белело обнаженное колено. В смятении он поднял глаза на нее…

Он встретился с ее затуманенным, жадным и неподвижным, обессмысленным страстью взглядом. Ему показалось, что воздух в комнате стал знойным. Вдруг она метнулась к его плечу, и он почувствовал рядом женское тело, послушное каждому движению его рук.

И когда он пришел в себя, то первое, что услышал, был ее умоляющий шепот:

— Мой умный, мой милый, зачем быть таким мрачным?

А он глядел поверх ее волос, инстинктивно от нее отворачиваясь. Ботинки валялись посреди пола. Мигала лампа на столике. Трясущейся рукой он теребил пуговицу пальто, висевшего на спинке стула.

«Что теперь скажу о ней тем, которым я смеялся в лицо, когда они двусмысленно пророчили мне подобную связь?»

Недовольство собой росло с непобедимой силой.

«Если бы ботинок не увяз в ручье, я не познал бы эту женщину. Что может быть коварнее и оскорбительнее этого тупого случая?»

Да, это казалось ему насмешкой над достоинством свободного разума. И кроме того, все это протекало уж, слушком буднично: промокшие ботинки, пальто на полу, обнаженные ее ноги… О любви он думал, как о грандиозном событии, к которому надо подготовляться. И он полагал, что сами слова любви не схожи с теми, которые она произносила. Они должны быть самыми прекрасными, самыми полновесными, самыми неотразимыми в своей новизне и значимости.

Он знал: неблагодарно, эгоистично презирать женщину, к которой толкнуло его чувство, но не мог пересилить теперь свою неприязнь к ней, даже из сострадания и вежливости. Прикосновение ее рук вызывало в нем чувство сопротивления. Ее глубокое дыхание, слова казались теперь фальшивыми, оскорбляющими строй его раскованных мыслей.

— Людмила Львовна… Простите за грубость. Мне надо сию же минуту уйти. Может быть, это гнусность, не знаю сам, что со мною делается… И вообще… Я непривычен к таким вещам… К таким неожиданностям…

— Родной мой, — лепетала она вздрагивающим голосом и еще сильнее прижимаясь. — За что ты, хороший мой, обижаешь меня, гонишь… Тебе я стала неприятна? Неужели ты не видишь, как я люблю тебя, как мне давно, давно хотелось быть близкой с тобой. Всем, всем я говорила про тебя только дурные вещи. Обзывала несносным, заносчивым мальчишкой. Это, может быть, оттого, что ты не доверял мне. Не гони меня, не будь грубым, умоляю тебя. Я могу расплакаться, могу выброситься из окна на тротуар. Ты меня не знаешь, Я решительная… Вот сейчас возьму и выброшусь…

Он понимал, что тут доля наигранной аффектации, привычной для женщины, опытной в делах любви. Однако в тревоге загородил ей путь к окну руками.

Тогда она кротко обняла его и уж не отпускала. Теперь каждая деталь ее платья, поза и лицо кричали ему о непоправимом нелепом проступке. Раскрасневшееся лицо со следами пудры на кончике носа, мельчайшие морщинки возле глаз, которых он не замечал раньше, и особенно эти точеные ноги, взбитые волосы, вставшие копной, а главное, виноватый, преданный, умоляющий вид — все, все вызывало в нем только одно раскаяние.

«Ее хорошие слова, это, может быть, только дань уважения, которым расплачивается распутство с наивностью… Весть дойдет и до Марии Андреевны. Они, кажется, приятельницы теперь».

При этой мысли у него перехватило дыхание. Он неловко высвободился из ее объятий и поднялся.

— Вы понимаете ли, как все это… тяжело…

Людмила Львовна знала по своему опыту, как первые шаги чувственной любви и у мужчин сопряжены с болезненными ощущениями, точно первая затяжка папиросы. Она не считала его «обычного типа холостяком», какие ее домогались и каких она знала, но в незнание им женщин не верила, когда намекали ей об этом. Теперь она узнала об этом по суровой неуверенности, неловкости и слепой грубости, которую он проявил к ней. Она понимала лучше его, что с ним происходило. Хотя такую глубину переживаний и остроту реакции на чувственную любовь она встречала впервые. Ей хотелось утешить его, объяснить ему нежно, по-матерински причину его страданий.

Самоуверенность оставила ее на этот раз. Она не находила нужных умных слов и повторяла:

— Милый мой, пройдет это. Несравненный мой, это со всеми бывает. Поверь мне…

Но эти слова вызывали в нем новые приливы раздражения. Она поняла и умолкла. Она сидела теперь на кушетке, укутавшись в халат, серьезна и недвижима. Глаза ее были полны слез. И тогда он увидел в ней не претенциозную женщину, «обращающую свою образованность в предмет кокетства», а маленькую, обиженную и слабую и даже как будто чуть-чуть приросшую к его сердцу. И ему подумалось, что ее жизнь подле глупого мужа и, возможно, искреннее чувство к нему ее извиняют. Может быть, тут укрывалась и очень большая жизненная трагедия. Он погладил ее по волосам. Она ухватилась за его руку и щекой приложилась к ней, сказав:

— Это я во всем виновата. Прости меня.

Он хотел сказать ей что-нибудь ласковое, но не умел. Красивые и нежные слова, по его понятиям, были смешны, к ним была привита неприязнь с детства, а тем чувствам, которые обуревали его, он не знал названия. Он был рад, что растерянность сменилась жалостью к ней, и сказал:

— Все это мне не очень знакомо. Поэтому я смутился.

— Я чувствую это, — ответила она. — Раньше я этому не верила. А если бы поверила раньше, все пошло бы по-другому.

«Боже мой, как это нужно и важно, оказывается, уметь утешать обиженную женщину», — подумал он, садясь с ней рядом.

26

Через день за сапогами пришла Варвара, и Пахарев слышал: бесстыдно и откровенно она рассказывала тете Симе про то, как угодил он в яму и как трудно было отчистить его одежду и обувь. Значит, у Людмилы не было секретов от Варвары.

— Чересчур он Людмилочке по нраву. Кто ни придет в гости, только про него и разговору, один он у нее — свет в окошке, — тараторила Варвара отрывистым хриплым голосом. — Пра… Как только его узрит, так вся сразу и разомлеет.

— Что ж за беда, — отвечала хозяйка. — Дело-то молодое, разымчивое. Да и то надо молвить, Семен Иваныч тоже красавчик писаный… А уж ума у него — палата. Смиренник и всем, всем взял. Ученый человек и спит с книжкой вместо суженой.