Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

— Какой толк? И это спрашиваешь ты, один из самых типичных банкротов настоящего и неудачников прошлого… Я не могу воевать стальным оружием, да и презираю его. Власть, приобретенная узурпацией, мне антипатична. Я говорю о власти над вашим братом. Эту власть берут умом и хитростью, если хочешь, даже вероломством. Такая власть, сознание ее, упоение ею являются великим счастьем…

— Метафизика любви все еще в тебе бродит. Когда перебродит, ведь тебе за тридцать… Просто стыдно слушать… Тебе бы стихи писать: «Шепот, робкое дыхание, трели соловья…»

— Перестань, червяк! Твоя манера любить женщин вульгарна. И с властью у вас — высокородных узурпаторов всея Руси — не получилось. Не было благородства рыцарей, пыла, возвышенных идей и подвигов. Дрянцо-офицерье. Хоть я и прошла все Дантовы круги ада и вас понимаю, но в душе у меня ничего не осталось к вам, кроме презрения. За что молилась, за что страдала, кого боготворила?! Жалкая золотопогонная, высокородная, именитая шваль драпанула от лапотников мужиков и рабочих, вшивых, голодных и разутых… Четырнадцать цивилизованных, оснащенных армий развеяны были в прах неграмотной солдатней. Хорошее благородство! Похвальная доблесть! «С нами бог, покоряйтесь языцы, яко с нами бог!» Пустоплясы, пустословы! Дерьмовые джентльмены. Да, отошла ваша пора. Драться с большевиками — это не то что атаковать в будуарах оголенных субреток. И у женщин вы теперь стали только на побегушках! — Ее лицо было искажено гневом и отвращением. — Грядущий хам вас победил. Прометеев огонь похищен у князей и баронов Шереметьевых деревенщиной — этими Пахаревыми, Петрушкиными, Ивановыми… Их затаенный огонь увеличивает прелести любви в тысячу раз, И как велико наслаждение, если оно сопровождается удовлетворением женской гордости. Видеть у своих ног этих хозяев страны, дубоватых и неотесанных парней со свежей кровью и стальными нервами, — это острое наслаждение может понимать только женщина моей судьбы… Страшной судьбы!

— А знаешь, Люда, тебя ждет фиаско. Ты не представляешь себе духа этих фанатиков социализма. У них атрофия чувств. Они не падки на эти ваши прелести: «Кудри девы чародейки… ланиты, перси и чресла…» У них своя шкала жизненных ценностей.

— Уверяю тебя, через месяц он будет мой. У моих коленей…

— Пари! Если выиграешь, я буду у тебя на побегушках весь век, если проиграешь, ты навсегда будешь моей на условии непременного постоянства в любви. Это я сейчас мирюсь, закрываю глаза… А тогда капут твоим шашням. Только таким, как сейчас, я не хочу быть. У меня тоже есть самолюбие.

— Скажи на милость?! Самолюбие у дезертира, предавшего свои идеи и интересы и скрывающегося под чужой фамилией и чужой профессией… Ты так и будешь таким, каким я тебя держу при себе. Ты весь в моих руках, и в прямом, и переносном смысле. Теперь расскажи историю с веревкой…

Он рассказал ей всю эту историю, хотя и считал, что это опасное средство в ее руках против Пахарева и его школы.

— Старик сперва принял тридцать таблеток аспирина, и его стошнило… Тогда он на виду у родных и знакомых, которые его отхаживали, схватил плетеную веревку, закинул ее за слегу на чердаке и влез в петлю… Ноги касались земли, так он подогнул их.

У нее захватывало дух от предстоящих успехов.

— Нет, эта история далеко не обыкновенная, — говорила она, увлекая его к себе. — Этой историей можно связать в узел всех, кого захочется, и уж конечно, вашему директору можно при случае насолить…

— Только, пожалуйста, без этих шуток. В руках женщин они изменяют судьбу честных работников.

Она задрыгала ногами на кровати, как девочка, так что пружины матраца заскрипели.

— Усатенький мой! Спать, спать, спать, — закричала она, вдруг почувствовав, что холодно ей в ночной сорочке.

25

На родительском собрании решено было немедленно обревизовать комсод. Для этого Пахарев привлек Надзвездного, бухгалтера завода «Росинструмент», знатока всяких канцелярских и коммерческих тайн.

Надзвездный был известен Пахареву по его высокопарным речам, какими изъяснялись, бывало, чиновники земских управ на юбилеях. Пахарева он называл светочем науки, а его деятельность — нивой народного просвещения. Но за внешней угодливостью и велеречивостью его старомодных речей всегда скрывалась искренняя тревога о детях, тревога честного гражданина и добропорядочного отца.

Однажды Пахарев был приглашен к бухгалтеру в гости. О доме Надзвездного говорили:

— Там все время самые ученые дебаты и изысканное общество. Такое уж культурное семейство, самое культурное семейство в нашем городе.

В канун выходного дня, сумерками, Михаил Яковлевич встречал гостей у садовой калитки. Он размахивал руками, восторженно и молодо вскрикивал, когда здоровался и передавал гостя жене, которая дежурила на крылечке. Солидная его супруга была мягко обходительна, гостеприимна и под стать мужу — неуемная на разговор. Она усаживала пришедшего за стол, где его окружали дочери, считавшие своей непременной обязанностью занимать гостя «жгучими проблемами».

В доме Михаила Яковлевича гость обречен был целый вечер разрешать эти «жгучие проблемы» или слушать о них. Опасливо поторапливаясь, чтобы разговор не принял «тривиального провинциального направления», Михаил Яковлевич пытал гостя в упор: «А ну, приносит ли культура счастье человеку?» Или: «Можно ли укреплять нравственность без религии?», «Сравняется ли женщина когда-нибудь по уму и способностям с мужчиной?», «Одинок ли человек во вселенной, или где-нибудь есть еще более высшие существа?» Причем в зависимости от того, какую позицию занимал гость, всегда противоположного мнения придерживалось все семейство. Важна была не истина, а шум вокруг нее. Конечно, только из уважения к хозяевам и к трогательным слабостям Михаила Яковлевича немедленно завязывался спор, и, чем больше было жару и крику, тем блаженнее ликовал хозяин.

Городская слава самого интеллигентного семейства в городе доставляла ему острейшее наслаждение.

— Ой какую кашу опять заварили мы на прошлой неделе, — начинал хозяин, разливая по рюмкам свою домашнюю вишневку. — Был один ортодокс, и я загнул вопросец: возможно ли абсолютное равенство людей, когда в природе его нету? Не поверите, поднялся дым коромыслом. Век наш — век нивелировки, каждый хочет быть как все. И я его положил на обе лопатки. И каким аргументом? Очень простым. «Есть ли в природе два одинаковых экземпляра по физическим данным?» — «Нет», — говорит. «Как же нас можно в таком случае поравнять умственно? Ведь психика производное от физической природы». Крыть ему нечем.

И Михаил Яковлевич сотрясался от смеха.

Если гостем был словесник из молодежи — посрамлялся Маяковский, и Михаил Яковлевич цитировал тогда слова Пушкина, известные ему по опере:

Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни?

Что день грядущий мне готовит?