Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

неожиданно для Пахарева и понравилось… До сих пор он встречал людей, которые не интересовались мнением собеседника, а заботились о том, чтобы его опровергнуть и чтобы восторжествовало его самолюбие.

— Переход от гражданской войны к нэпу даже коммунистически настроенными поэтами, — сказал Штанге, — воспринимается как осуществление заветной мечты о тихом счастье: «Мне за былую муку покой теперь хорош…»

— Это у Уткина временные сбои…

— Я наперед знал, что вы это скажете…

— Да ведь и я в таком же положении, верю только в неверие. Знаю, что Устрялов вам нравится… И мне. Но в прочность его доктрины не верю. Большевики хитрее.

— Нет, объективно он прав. Причудливая игра истории неожиданно выдвинула большевиков на роль национального факела… Человечность и снисходительность вернулись в среду революции… Все эти, бежавшие за границу, эмигранты только укрепляют лучшие чувства русского народа — патриотизм и наиболее прочное побуждение — личный интерес… Портянкин для нас более значит, чем тысячи доктринеров. Мужик переходит от фанатизма к жадности. Мы устали от трагедий, начался отлив революции. Сама вооруженная революция восстает против себя, чтобы спастись от собственных крайностей, которые стали явно опасны.

— Термидор? — произнесла Каншина.

— Как видите… Лидеры приближаются к новой его фазе… Начинается спуск на тормозах. Тяжелая операция, но дай ей бог успеха. История нас учит… На примере французской революции мы поумнели. Вы как думаете, молодой человек? — вдруг обратился Штанге к Пахареву.

— Французская революция проходила в окружении феодальных государств, ей враждебных, а наша происходит в таких условиях, когда в каждом государстве зреет могучая пролетарская сила…

— Я так и знал, что вы это скажете. Всегда вы ссылаетесь на перемену обстоятельств… Это у вас называется диалектикой… Как сейчас, вы еще не убедились, что нэп отступление?

— Из России нэповской будет Россия социалистическая.

— Это не ваши слова…

— Я не могу сказать лучше… — ответил Пахарев. — Это слова Ленина.

— Я так и знал. Неисправимы! — воскликнул Штанге. — Даже очевидность вам не помогает… Очевидность появления новых крепких трезвых людей… Умница Герцен лучше всех предвидел все это, сказав: «Мы опередили Европу, потому что отстали от нее…»

Об этом еще на студенческой скамье так много спорили, что эти споры набили оскомину. Пахарев уклонился от дальнейшего спора и пересел на диван.

— Говорун, — сказала Каншина.

— Все они, социалисты-утописты, говоруны. Берутся устраивать мир, а в семьях хаос: у того же Герцена жена флиртовала, а дочь покончила самоубийством… А чужие судьбы брался устраивать.

— За время думской деятельности мужа я перевидела всех вождей всех либеральных партий. Они бывали в моей гостиной запросто… И я тогда же вынесла впечатление, что, если они окажутся у власти, они погубят Россию. Так оно и вышло. Временное правительство, составленное из самых популярных в стране лидеров либеральных партий, «лучших людей» России, было самым беспомощным и бездарным… Все перегрызлись, и только… Лишь монархисты да большевики выказали стойкие черты характера… истинные великороссы… Интеллигенция умеет писать, говорить и беседовать, но не дай бог видеть ее у власти. Это ужасно… ужасно… Керенщина… когда все кричали, все шумели, все прожектировали, суетились и никто ничего не знал и не мог, кроме большевиков… да отчасти монархистов, но эти были всеми преданы… керенщина — это кошмарнее, отвратительнее всего… Иметь в руках власть, могучую армию, экономику — и быть как ребенок… Да болтать без умолку.

— Что ж вы хотите… Не сразу это делается… Переходная эпоха…

— Что за вздорные термины у историков, точно есть эпохи непереходные… Силы прояснились в мире, главные силы: фашизм и коммунизм. Выбирай любое. А сидеть посередине двух стульев — это повторить участь Керенского. Я согласна с мужем: большевизму альтернативы нет.

Людмила Львовна принесла чай и села с Пахаревым рядом на диване. Здесь не было общего стола, люди располагались где хотели и переходили куда угодно, и всякий был избавлен от выслушивания застольного пустословия. Людмила Львовна не ввязывалась в политический разговор и только тихонько продекламировала:

— «Да и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне…»

Потом она увела его к молодым людям… Каншина кивнула головой в сторону Пахарева и сказала:

— Вот все они такие… неисправимые фанатики… Какая сила! Хоть кол на голове теши, они все будут стоять на своем: «Наш самолет вперед лети, в коммуне остановка…» Как прав был Уэллс, подметивший эту фанатическую черту у Ленина…

Людмила Львовна и Пахарев подошли к группе молодых людей, которые вели беседу о литературе, о докладе Луначарского «О есенинщине», о том, как отразился нэп в литературе… Тут же оказался и Коко, он был на взводе и, желая показать свою осведомленность, заминая всех, говорил:

— Критик Восторгов опять нагрохал статью, понимаете ли, это самое, статью «О лошади и о народе». Образ лошади он проследил у Щедрина, у Некрасова, у Достоевского, у Блока и, это самое, у Маяковского… Канул в вечность знаменитый щедринский коняга, — убедительно констатировал Восторгов. — У Некрасова он отметил, так сказать, скорбное, трагически скорбное положение при капитализме… безнадежное. О Достоевском нечего и говорить: сплошная достоевщина… У Блока, ну, у него, это самое, не лошади, а кони… Красивые, понимаете ли, кони, тут сказалось явно аристократическое направление… А у Маяковского, у него не то, у него не кони, у него бытовое, изволите ли видеть, обыкновенные, трудовые лошади… работяги. И поэт замечательно отметил преимущество лошадей над паразитами-конями…

Все засмеялись, и никто ему не возразил. Здесь установилось к Коко снисходительно-шутливое отношение, с ним всегда соглашались. И это Пахареву тоже очень понравилось: с такими людьми, как Коко, не пререкаются, не вступают в споры.

Беседовали о французской литературе, Тогда в моду входил Анатоль Франс, входил в сознание избранных читателей как утонченный эстет и неисправимый скептик.

— Мне Франс всегда был по душе, — сказала Людмила Львовна. — Никогда не поймешь, шутит ли он или говорит всерьез. А уж это значит — умен.

Постепенно Пахарев втянулся в общий разговор. Тут не было никакого намека на флирт, на пустословие, на злоречие, на сплетни, на уездное времяпрепровождение; тут презиралось вино и карты, занимавшие большое место в уездном быту. Царила простота. Кто хотел чаю, сам брал его на кухне. Никто не форсил образованностью, не кичился умом.

Пахарев сообщил Людмиле Львовне о своем желании брать уроки французского.

— Только, разумеется, бесплатно, — сказала она улыбаясь. — Я обеспечена. А во-вторых, я готовлюсь в вуз и вы мне отплатите тем же, под вашим руководством я буду изучать политграмоту в объеме программы, в этом я очень слаба… Я выписываю для заочного самообразования соответствующую литературу: выпуски «Готовься в вуз» и «Народный университет на дому», но это совсем не