Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

Но как-то он признался в учительской, что ищет репетиторшу-«француженку», хочет закрепить знания французского языка, полученные в вузе, и ему все, как один, порекомендовали эту самую Людмилу Львовну. Тетя Сима, которая была первейшим информатором постояльца и всех знала в городе, так Людмилу Львовну аттестовала:

— Привереда она большая — Людмилочка эта. Избаловали ее мужички страсть: комплименты, цветы, подарки, ручки лижут. Ну и вознеслась умом-то в поднебесье. Я ее вот еще этэнькой гимназисточкой знавала. Ну и не будь промах — Ариона окрутила. Они не венчаны, по-новому праву живут и фамилии врозь. Но Арион Борисыч говорит, что это хорошо, по-советски, на одном доверии и без формальностей живем. Только ведь она баба нотная, около нее держи ухо востро.

— Ну ее, — решил Пахарев. — Мне надо серьезного человека для занятий.

Но один раз он сидел и чаевничал в сторожке у Марфуши, и опять разговор поднялся насчет Людмилы Львовны.

— Вам, Семен Иваныч, в лошадиную голову счастье прет, и мы все завидуем, — сказал Коко. — Но вы от своего счастья убегаете. Опять о вас культурненько осведомлялась Людмилочка.

— Полно, шаромыжник, ты чего наводишь тень, — ввязалась Марфуша. — Тьфу! — Она плюнула и растерла это место. — Притча во языцех. Только про нее и чешут языки в городе: с кем ее видели, когда, где, во что выпялилась… «Людмилочка сказала, Людмилочка взглянула… Людмилочка пригласила…»

Василий Филиппыч на этот раз снизошел до бытовой темы, которую он вообще-то презирал за ее прозаизм и обыденность.

— Не мое амплуа, судари, ввязываться в эти амурные пересуды да передряги, в женских прелестях я не эксперт. И в этом смысле пальму первенства торжественно передаю таким прославленным спецам и Аполлонам, как Коко. Но ради справедливости, коли к слову пришлось, доложу, что я не знаю в городе кого-нибудь другого, кто бы так хорошо калякал по-французски, знал литературу от Рабле до Франса и отлично переводил, как она. Словом, если вы, Семен Иваныч, не поленитесь, сходите к этой бабочке — Людмиле, вы там встретите весь наш высший свет, всех «французов» и «француженок». В нашем городе, честно говоря, только там и говорят по-французски и ведут самые отменные и умные разговоры.

Пахарев поверил старику. Одно его смущало: она была, по слухам, красива и кокетлива. Он считал всякую тень фривольности при серьезных делах лишним грузом. И опять выкинул эту мысль из головы. Но вот однажды Варвара, сторожиха уоно и она же домработница Людмилы Львовны, принесла Пахареву на дом письмо в голубом конверте, пахнущее духами и перевязанное розовой лентой.

— Фу-ты, черт возьми. Завязка, как в великосветском романе, — пробурчал Пахарев, распечатывая конверт, — в романе на провинциальной подкладке.

На голубом листочке изящным и четким почерком было написано по-французски. И, как того требовал светский этикет, написано от третьего лица:

Милостивый государь.

Семен Иваныч!

Людмила Львовна рассчитывает на удовольствие видеть у себя вас в субботу, 15 ноября сего года, в 7 часов пополудни.

С искренним уважением

Людмила.

1924 г. 10 ноября.

Дворянок, воспитывавшихся в институтах благородных девиц, Пахарев видел только издали или мельком, да и то в качестве «бывших», неприкаянных, поверженных, измотанных судьбой; здесь приходилось сталкиваться лицом к лицу все-таки в некотором роде с «уездной знаменитостью», и он робел. Робел главным образом потому, что не знал, как там держаться, что говорить, о чем умалчивать.

Придя к Людмиле Львовне, он застал незнакомое общество людей, непринужденно беседующих в уютной столовой, в которой старая барская мебель, по-видимому купленная по случаю, была расставлена со вкусом. Сверх ожидания, никто не обратил на его приход никакого внимания. Он услышал французскую речь, прислушался и кое-что понял. Речь шла о статьях сменовеховцев, об Устрялове[2], о путях России, которые он ей пророчил. Только Людмила Львовна заметила его, поднялась из-за пианино и с приветливой улыбкой подошла к нему, точно к давно знакомому, и взяла его под руку.

— Вот тот самый неисправимый бука, — сказала Людмила Львовна, подводя его к высокой пожилой и испитой даме, старомодно одетой. Это и была мадам Каншина. — Тот несносный отшельник-просветитель, который сторонится нашего скромного общества и презирает всех дам на свете, если только они ходят без портфеля под мышкой и не употребляют крепких выражений… И это вменяет себе в заслугу. Поручаю его вам на предмет перевоспитания, мадам.

— Уволь меня от такой миссии, Люда. Я и сама охотно бы перевоспиталась, да не умею. Мы лучше поговорим по душам, — сказала мадам Каншина и подала ему руку, которую он неловко поцеловал, думая, что так надо, и покраснел при этом.

— С остальными знакомьтесь сами, — сказала Людмила Львовна. — Здесь каждый проявляет себя, как хочет… Вы, наверно, уже наслышались о наших вечерах: там соблазняют старухи молодых людей, там устраивают афинские ночи и растлевают малолетних…

— Я, в сущности, только и знаю что глухую деревню…

— Я сейчас вам принесу чаю. (Спиртных напитков здесь никаких!) Это на первый случай. В следующий раз приучайтесь на кухне брать сами.

Неожиданно Пахарев почувствовал себя здесь непринужденно и прислушался к тому, что говорила Каншина с соседом Штанге. Она Пахаревым больше не интересовалась, и это его устраивало… Пока Людмила Львовна была на кухне, Пахарев обозрел это общество. Подле пианино спорили о поэте Уткине, который в это время входил в силу… Тут Пахарев увидел и Коко… Прислушавшись, Пахарев понял, что о сменовеховцах, которых он только что читал (студенты в спорах о них проводили бессонные ночи), они разговаривали как о близких знакомых:

— Николай Васильич уверен в полной безнадежности попыток свергнуть новую власть, — говорил Штанге. — Однако нэп он признал не тактикой, а эволюцией — «перерождением ткани революции…» «Эволюция революции» к исходному положению… к торжеству русской идеи… миссии русского народа, которую провозглашал Федор Михайлович… Вы какого мнения обо всем этом?

— На Одиннадцатом съезде Ленин назвал Устрялова открытым классовым врагом, — сказала Каншина. — Я думаю, что этим все сказано… Терпят до время.

— Ну да, это уже закон для вас — безверие… Но конец всегда венчает любое дело… «Крепкий мужичок» набирает силы… И у нас Портянкин — фигура… А вообще Николай Васильич молодец… Он предсказал: подобно тому как француз хвалится великими поэтами, Наполеоном, Вольтером, так и наши внуки на вопрос, чем велика Россия, с гордостью скажут: великой русской революцией… Умно, ничего не скажешь.

Вообще здесь обменивались мыслями, а не спорили… Это было