Вырла - Мика Мортинен

Уйти сейчас, уйти на пике… Не оставить после ни могилы, ни вдовы, ни грызущихся из-за наследства детишечек, ни книги мемуаров средней под-литературной ценности. «Профилактика суицида в сельской местности». Не нужна она, профессор Чевизов. Не ваше дело, что творится в мятой, словно трижды неудачно согнутый лист для оригами, душе. Алкашеской или подростковой. Береньзеньской. Зареченской.

Когда стихает яростная буря,

Сюда приходит девочка-малютка

И робко так садится на качели,

Закутываясь в бабушкину шаль.

Скрипят, скрипят под ветками качели,

И так шумит над девочкой береза

И так вздыхает горестно и страстно,

Как будто человеческою речью

Она желает что-то рассказать.

Они друг другу так необходимы!

Но я нарушил их уединенье,

Когда однажды шлялся по деревне

И вдруг спросил играючи — «Шалунья!

О чем поешь? «Малютка отвернулась

И говорит — «Я не пою, я плачу»…

Они вырулили на полянку. Еще не тронутую, зеленую, усыпанную меленькими цветочками, заячьей капустой и папоротником. Довольно топкую из-за подземных ключей.

— ОСТОРОЖНО! — крикнул штурман Федя.

«Капитан» Финк среагировал молниеносно, вильнул, и Владю Селижарова не стукнуло бампером УАЗика. В трясину машина не угодила тоже благодаря чудесным чухонским рефлексам.

— Ты что?! — «Майор Том», сдав назад, вытаращился на мажора. — Ебанулся? Сигай в тачку!

Влади облизнул пересохшие губы.

— Неее…

Он выбросил вперёд руки, подпрыгнул, принялся вихляться. Он не колотился в припадке, он танцевал! Багровые лохмотья одежки развивались бахромой.

«Причудливый экземпляр», — подумал Федя.

— Это я, папа. — Пациент № 1 уставился на Евгения Петровича. — Я поджег лес. Мужской поступок? Волевой? — В нем клокотали хохот и рыдания. — Я же… я же не ты! Я плакал на «Хатико»! И на полку добра в магазине всегда вкусненькое клал. Мой зефир в шоколаде брали не пенсы — тетки в меховых шапках. Я их ненавижу! Сук! Конченных!

Он перешел на визг.

— Ты — говно, папа! Внутри и снаружи! Кровавое говно! — Пауза. — Мамочка! Мамулечка!

На роль матери юноша назначил Федора. Осведомленный о некоторой феминности своего образа, Теодор лишь кивнул. Мол, слушаю, сынок.

— Ты налево загуляла! Меня на хуй променяла! Ты же понимала, что отец тебя убьёт?! Он и убил! Почему вы родили меня? НЕЛЬЗЯ без любви детей зачинать! Все, что без любви, уродливо и убого, злобно и криво. Как я.

Он ударил кулаком по капоту УАЗика.

— Любовь, доктор. — Теперь Селижаров обращался непосредственно к Феденьке. — Я только раз за двадцать три сраных года счастьица хапнул. С ней.

— Я не трогал её, — сказал мистер Тризны, не совравши. — Дуняша…

— Дуняша, — эхом прошептал Влади. — Какое имя… пуховое.

— Твой батя и Недуйветер над ней поглумились. — Финк вздохнул. — Владимир Мстиславович, директор лесопилки, велел им тело утопить. В ментовку стучать, похоже, струсил, воровал сильно. Волгину, пацану совсем, запретил распространяться.

— После гибели Дуняша-вырла много хорошего сделала. — Федя говорил с профессионально дружеской интонацией.

— Дохрена! — воскликнул Яло-Пекка. — Статистику нам по половым преступлениям улучшила. Педофилов извела!

— Но она устала. Она уже путала преступников и «гиперсексуальных персон». — Так Теодор назвал «озабоченных спермотоксикозников». — Таджики ни за что пострадали, Плесов…

— Ты сам! — ляпнул Финк. Зря.

До Влади, тормоза, дошло. Физиономия вытянулась.

— Меня… как таджика?

Опять расизм. Таджикский придурок ничем не отличается от русского.

«Майор Том» через зеркало заднего вида наблюдал за обступающим полянку пожаром.

— Давайте-ка перенесём беседу на попозже и подальше! Залезай в машину, парень!

Владя неожиданно достал из-за пазухи «Стечкин».

— Коллеги вашего пушка, Евгений Петрович. Столичного! — похвалился он.

— Какого? — Финк смотрел прямо в колодец дула, черный, холодный путэос.

— Борзунова! Я его вальнул! Потому что он гондон конченный. А я решил всех гондонов истребить.

Ствол сместился к Феде. Полиционер вдарил по газам, спихнув мимоходом Селижарова в болото. Но выстрелить пациент № 1 успел. Пуля, горячая ледышка, ввинтилась в горло психотерапевта. Эстета. Кофемана. Фаната Linkin Park.

Что ещё высекут на его надгробной плите?

Б.: — Смерть — путешествие.

Ф.: — Ага. Для тех, кто был на самолете, который разбился.

Б.: — Даже сны не убеждают тебя в существовании вне телесного бытия?

Ф.: — Надо мною не властны грезы, призраки и звезды. Я малость изучил работу мозга. Йоу!

Состоялась та дискуссия в мессенджере семь дней назад. Минула, казалось, вечность. Время в Береньзени, как в космосе, как в Нарнии, текло иначе. Здесь десятилетиями не происходило ничего, а за неделю все переворачивалось с ног на голову.

Мистер Тризны не мог продолжать отрицать потустороннее. Он был материалистом, а не упёртым атеистом.

***

Утренний, тускловатый, зябкий свет заполняет актовый зал лицея. Девятилетний Феденька прокашливается. Ладошки вспотели. Он в центре внимания. На него пялятся родители, одноклассники, ребята из параллельных, учителя, чиновники от образования, важные, как совы.

Конкурс чтецов.

Феденька в бежевом костюмчике не помнит, что же там?

Повторяет и повторяет:

— Все будет хорошо.

«Не будет». — Взрослому Федору это ясно. — «Мы от стресса обоссымся. Над нами поржут. У нас разовьется энурез. Ни смена школы, ни врачи, ни таблетки не помогут. Мы превратимся в задрота типа Влади. Импотента. Возможно, парафила. Возможно, маньяка. Пятнышко урины на бежевых штанишках и шакалий гогот друзяшек сломят нас, малыш».

Он напрягся.

Он не чувствовал собственного тела, однако ощущал значимость стихов, телепатически посылаемых перепуганному Феденьке.

И вот среди осеннего безлюдья

Раздался бодрый голос человека

— Как много нынче клюквы на болоте!

— Как много нынче клюквы на болоте! —

Во всех домах тотчас отозвалось…

Мальчик сигнал поймал. И люди приняли его, записали в негласный «табель о рангах» красавчиком. А он ведь едва сдержал извержение мочевого пузыря, которое бы полностью переменило его будущую, относительно счастливую, пусть и недолгую, жизнь.

«Интересная вещь — кома», — подумал психотерапевт.

Кругом загустевала темнота.

***

Полицейская машинка лавировала меж падающих веток. Безумных оленей. Суицидальных птиц. Водитель крутил руль правой, левой зажимал фонтанирующую рану на шее мозгокопа куском мха. Евгений Петрович кашлял и плакал от стремительно замещающего воздух угарного газа. Злился. И вопреки здравому смыслу смеялся… Что для русского, даже не этнически, смешнее пиздеца?

Вдруг под УАЗик кинулась девичья фигурка. Финк среди пекла испытал хладный ужас. Она не могла выжить. Господи, и останавливаться нельзя! Авось, приглючилось. В эпицентре кошмара пространство искажено. Когда он полз по коридорам «Серой цапли», поверх криков заключенных, он слышал голос давно покойной бабули. Будто ему опять четыре, у него жар, а она рассказывает ему легенду о храбром старике Олли, которого спасла от смерти сама Дева Земли, Suomi-neito. Потому что Олли не рубил молодые стволы, не охотился для забавы, грибы аккуратно срезал.