Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко

всем всё глаза. При встрече он целует мне руку, почтительно склоняя голову, и я каждый раз замечаю, что голова его пахнет апельсином и похожа на большой рыжий апельсин. Я не знаю его имени; Никич — это от фамилии Никитин. Он приходит, и Лика начинает метаться по квартире.

— Никич! Я никуда не пойду. Мне не в чем.

Никич сидит на кухне, вытянув ноги, смотрит на Лику и подмигивает мне:

— Что мне нравится в Лике, так это постоянство. Каждый раз одно и то же.

Лика приносит мне мешок со старыми чулками, улыбается своей жалобной, с сомкнутыми губами улыбкой, и я говорю Никичу:

— Ликино постоянство и мне известно. Все, как всегда, — надо искать пару без шва и приблизительно одного цвета.

Наше терпение Лика награждает спектаклем. Накручивает волосы на бигуди. Зажигает в духовке газ и садится на пол. Сушит голову.

— Не жестко? — спрашивает Никич.

Лика терпеливо сносит его вопросы.

Потом садится у зеркала и делает себе лицо. На это я не могу смотреть. Круглое, милое Ликино лицо превращается в желтую маску с двумя черными кляксами вместо глаз, с неживыми бело-розовыми губами.

— Ужас, — говорю я, — глаза как заплатки, а губы — будто ела зубную пасту.

Лика смеется: я ничего не понимаю в современных лицах.

Иногда мне хочется, чтобы там, куда они уходят с Никичем, ее крепко обидели. Пусть бы она вернулась оттуда несчастная, смыла эти дурацкие краски и никогда больше туда не ходила. Я как-то сказала ей об этом.

— Это у вас материнское, — объяснила она, — если бы у вас была дочь, вы бы заели ей жизнь. Из любви бы заели.

Вряд ли у меня к ней материнские чувства. У меня не болит по ней сердце, как по Косте с Владькой. Это что-то другое. Такие, как Лика, мне в жизни не встречались.

За окном вечер, в квартире тихо, и тут уж никак не увильнешь от воспоминаний. В такие часы я вытаскиваю старые письма, смотрю на фотографию мужа, — жил человек, и нет его, и никогда больше не будет. Лика как-то сказала: «Вся жизнь, если не строить иллюзий, — суета сует. В результате всех ждет одинокая старость, а потом и вообще ничего». Это был один из наших самых яростных споров.

— Старость — это прекрасное время, — доказывала я ей, — если человеку есть чем жить. Если он накопил к старости достаточно любви и щедрости.

— Ах, не смешите. — Лика не хотела щадить меня. — И вы, и ваша подруга детства, и все ваши друзья — старички-бодрячки. И от меня это не уйдет, и не старьте меня раньше времени.

Она ушла. Обидела и ушла. Всякий раз, когда она вот так уходит, моя обида незаметно перекочевывает на Костю и Владьку. Я сажусь за письмо и пишу Владьке: «Здравствуй, сын. Получила твое письмо. Рада, что у тебя все благополучно. Я тоже пока здорова, и у меня все хорошо…» Слезы застилают глаза. Я не могу простить Владьке, что мы живем далеко друг от друга и видимся редко. На Костю я не обижаюсь. Костя служит на флоте и принадлежит целиком только своему кораблю. Семья его в Ленинграде. И он видится с ней также редко, как и со мной.

Сегодня суббота. Лика сидит на кухне и вяжет свитер.

— Кому ты на этот раз его подаришь? — спрашиваю я.

— Никичу, — отвечает Лика, — это была не Валька. Это была просто девица, рядовая личность, товарищ по работе.

— Ты видела Никича?

Лика кивает головой: видела. Плечи ее вздрагивают, она опускает лицо в вязанье и хохочет.

— Знаете, на кого он похож? На носорога, который три дня пролежал в гробу.

— Ты ему об этом сказала?

— Зачем? Он должен сам догадываться.

Она морочит и меня, и Никича… Я наконец решаюсь:

— Лика, знаешь, о чем я думаю? Ты не любишь Никича.

Лика смотрит на меня с любопытством и молчит.

— Ты его не любишь, — говорю я более уверенно, — и это лишает смысла все ваши отношения.

— Первый раз слышу, что у любви есть смысл, — отвечает Лика, — любовь — это пожар, болезнь. Какой в этом во всем смысл…

— Не понимаю, — говорю я, — совсем тебя не понимаю, Лика.

Лика откладывает вязанье, смотрит в угол.

— Я хочу, чтобы он меня любил. Остальное не имеет значения.

— Имеет.

Лика качает головой: не надо больше об этом.

В воскресенье приходит Никич. Лика примеривает ему недовязанный свитер. Никич стоит растопырив руки и улыбается мне. Потом они уходят. Мне тоже хочется куда-нибудь уйти, но я остаюсь. Так всегда: только хлопнула за ней дверь, а я уже жду ее возвращения. Это началось не с Лики, много раньше. И это самое трудное, что выпало мне в жизни. Длинные вечерние ожидания. Мой погибший на войне муж был кадровым командиром. Все погибшие мужья в воспоминаниях своих жен были когда-то их лучшими друзьями. Мне тоже порой так кажется. Но этого не было. Мы любили друг друга, но жили слишком бурно — ссорились, мирились… Он был из казачьей донской семьи, крутого и категоричного нрава. Все женщины в его глазах были бабами, приданными природой в подчинение мужчинам. Я ждала его длинными вечерами, закутав кастрюлю с ужином в старое, солдатское одеяло. Ждала радостно и тревожно.

Потом в войну, вечерами, в голодном сибирском городе я ждала, что вдруг кто-то придет с вестью о муже. Раненый боец из госпиталя или почтальон с телеграммой. Ждала Костю из плавания. Потом, спустя много лет, ждала Владьку с институтских вечеров. Когда они оба отошли от меня, по вечерам я по-прежнему ждала. Это было даже не ожидание, а тоскливое предчувствие чего-то неотвратимого, возможно старости. В такие вечера я старалась думать о своей фабрике, куда утром пойду на работу, о срочных делах, которыми завтра будет заполнен день. Я любила свою работу. Она мне досталась не по диплому. Во втором послевоенном году выбрали председателем фабкома. А потом фабрика выросла, и эту должность сделали, как у нас говорили, «освобожденной». Так сложилось: до войны была женой командира, в войну кем только ни была — комендантом в общежитии, кассиром в театре, даже диктором на областном радио. А потом за паек и восемьсот хлебных граммов — вахтером на оборонном объекте.

А теперь у меня Лика. Соседка Лика. Сижу и жду. Как будто было мало ожиданий в моей жизни. Жду когда она вернется. Жду, что будет у них с Никичем.

Второй час ночи. Точно ли Никич провожает ее? Может быть,