Восемь тетрадей жизни - Тонино Гуэрра

— Ма, какой рассказ? Ти знаю?

— Хотя бы один из них. Это чуть ли не первое стихотворение, написанное тобою на романьольском диалекте. В том стихотворении ты вспоминаешь, как впервые не только почувствовал, но и осознал, что такое голод: это когда ты смотришь на бабочку, перелетевшую через колючую проволоку лагерной ограды, и тебе хочется ее съесть…

— Да. Правда. Так было. Свобода — когда ты смотри фарфала и не хочет ее съесть.

Я тебе благодарен не только за эту историю. Я знаю, что десятки русских друзей пользуются твоим гостеприимством, твоими профессиональными советами, и ты, как всякий истинно великодушный человек, немного стесняешься своего великодушия. Тебе хочется подшутить и над ним, как ты сделал это только что, подложив мне на тарелку кусочек говядины, собственноручно тобою отрезанный. Каждодневная повторяемость ритуала не лишает тебя ощущения его святости, а преломление хлеба в руках мудреца, потомственного крестьянина для меня выглядит почти сакрально. Но ты, заметив мой взгляд, иронией снимаешь возвышенность момента, как бы невзначай бросая одно лишь слово…

— «Подарка»…

— Именно. И так же как этот кусок хлеба, подаренный мне, каждый твой рисунок из многих сотен, сотворенных тобою (частично у меня на глазах) и розданных на память не только близким друзьям, но зачастую мало знакомым, однако симпатичным тебе людям; и каждый из построенных по твоим эскизам фонтанов, каминов, деревянных сундуков и шкафов, — а это все изделия такой высокой красоты и артистизма, что любое из них можно без всяких скидок поставить в ряд с творениями мастеров эпохи Возрождения — все это есть бесценный подарок твоим современникам. И, конечно, потомкам, ибо вещи эти навсегда останутся в истории культуры.

Я не говорю о том, что каждый пейзаж, каждая улица, каждая гора и каждый город в Италии воспринимаются как твое личное открытие, преподносимое тобой — опять-таки сугубо лично — твоим друзьям. Тем из них, кому в настоящую минуту посчастливилось оказаться рядом с тобой на террасе твоего сада в Пеннабилли, или в «Саду камней», или в «Саду забытых фруктов», построенном тобою возле дома… Или бежать, едва поспевая за тобой, по узкой горной тропинке высоко над морем где-нибудь в Амальфи или Равелло… Или сидеть в тени рододендронов и магнолий на веранде «Гранд-отеля» в Римини, или в Сантарканжело под сводами ресторанчика «Сан-Джовезе», украшенного рисунками твоими и твоего великого земляка Феллини (видимо, неспроста дни вашего рождения разделяют всего лишь два месяца и какой-нибудь десяток верст)…

А помнишь ваш первый приход к нам, в нашу крошечную квартиру на дне оврага, в доме, поставленном поперек устья 1-го Мосфильмовского переулка, в верховьях которого обитали вы с Лорой — ваша квартира, напоминавшая бонбоньерку из детской сказки, была еще меньше нашей…

— Ио рекорде… То есть амаркорд…

— Ты тогда восхищался глиняными игрушками удивительного мастера из Душанбе. Впоследствии каждый приход к вам в гости мы старались отметить новой игрушкой старика Халилови…

— «Подарка…»

— А однажды, зайдя в магазин народных промыслов на Смоленской, мы встретили там Андрея Тарковского у прилавка с глиняными зверями — он тоже знал, чем тебе угодить, и мы на пару раскупили, кажется, весь состав этого чудесного бестиария.

Эти выбеленные и раскрашенные цветными полосами звери и по сей день живут у тебя в многочисленных клетках для птиц, расставленных по шкафам и полкам в Москве, Сантарканжело и Пеннабилли…

А когда ты увидел нашего маленького сына, который стоял в кроватке, держась за ее решетчатый бортик и улыбался тебе из полутьмы…

— Мамма миа!..

— Да, именно так ты тогда и воскликнул. А сын откликнулся словно-эхо: «Паппа пиа!..» На улыбку — улыбкой…

— Потом — студио…

— Да, потом был просмотр моих фильмов на студии. «Адессо Лоричка, перевод», — попросил ты Лору перво-наперво сказать мне, как Тарковский, узнав о вашем походе, лестно отозвался обо мне и моих фильмах. Конечно, ты не мог не догадываться, что значило для каждого из нас мнение Тарковского. И потом, во время просмотра, ты произносил после каждого фильма небольшой монолог-поэму, благодаря чему я услышал много понятных и не очень понятных слов…

— Миравильозе… Ступенде… Каполаворе…

— А в один из очередных приездов ты собрался в Ленинград и живо интересовался всем, что связано с этим городом, и, в частности, с жизнью Пушкина. «Умирая, Пушкин попросил моченой морошки», — почему-то вспомнил я…

— Коза че — «мороска»?

И я рассказывал, как выглядит эта ягода и как я собирал ее за полярным кругом под Нарьян-Маром, расставив пальцы граблями, свесившись с нарт, запряженных в оленью упряжку. «Я, кажется, знаю, с кем тебя надо познакомить», — сказал я.

— Ио рекорде…

— Ну, конечно… Это было невероятно, что ты не был знаком с Эйдельманом, учившимся вместе и с тех пор дружившим с Лориным братом — врачом и писателем Юлием Крелиным. Еще более невероятным было то, что, расставшись с тобой, я вышел на улицу, сел в переполненный троллейбус и, с трудом дотянувшись до поручня, увидел чью-то руку, вежливо уступающую место моей руке рядом с собой… Это была рука Натана Эйдельмана…

— Инкредибиле.

— В тот же вечер я снова был у тебя — уже с Натаном — страстным любителем кино и поклонником твоего творчества.

Часть из рассказанного им в тот вечер я прочел вскоре в главе из твоей книги «Теплый дождь», переведенной по твоей просьбе для меня Энгой Двин.

— «Иль Женерале э Бонапарте». История не плокой. Ма, теперь ценарио… Я думаю — феноменале!.. Покоже на «Льва». Ми пьяче работа Сергей Бархин. Эстраординаре!..

— Я вспомнил, как ты при первых встречах обращался ко мне: «Спроси меня о чем-нибудь…» И сейчас я спрашиваю тебя: «Что будет с нами, с нашим миром? Останется ли в нем кино?».

— Квандо по видел Федерико ультима вольта, он говорит: «Знаешь, Тонино, ностра фильмы похоже как самолеты. Мы строим самолеты, ма… коме си кьямо», — Лоричка?

Посадочные полосы…

Спасибо. Посадочные полосы уже нет… Читай мой ценарио, Я поцюлюю тебя и Маша. Чао…

Тетрадь 7

САД ЗАБЫТЫХ ФРУКТОВ

Читая предыдущие строки, читатель несомненно вспомнит об ином великом итальянце, поэзия которого восходит не к Романье, а к другому склону Апеннин, к Умбрии. О Франциске Ассизском. В смешении смирения и желании всего: реализма и поэзии, города и природы, в беседах с животными, прежде всего с птицами, святой из Умбрии и поэт