Черная шаль - Иван Иванович Макаров

закричал, что у нас не может быть иного флага, кроме красного, и вырвал у Саваофа их суконный флаг. Шульц тоже распалился. Слово за слово, угроза за угрозой, мало-помалу и выяснилось, что у Шульца-младшего с хохловскими есть какой-то свой тайный план, который, впрочем, в тот же день вечером и всплыл наверх во всей своей красе.

Отняли у них суконный флаг. Только неужели им, этим живоглотам, доверить красный? Неужели они за революцию, чтоб им носить красный флаг — на том и раскорячились Петруша с Мысягиным-Клемашевым. Думали, гадали, а отряд стоит, а Шульц-младший вконец обнаглел, так и кричит, так и буробит что-то своим. Обезоружить бы их?! Да сунься поди к ним! Винтовки, два пулемета у них, гранаты почти у каждого — почитай, что самый вооруженный отряд из всех наших. Решились все-таки не давать им никакого флага и отправить их на самое опасное место, как только оно обнаружится, чтоб их как следует потрепали большевики. Этого им, само собой разумеется, не объявили, а только назначили их в резерв и велели готовиться к атаке врукопашную с гранатами, как только дадут им приказ.

Шульц-младший посоветовался со своими и увел их в том направлении, какое им указали.

Но как же на Петрушу да на Мысягина-Клемашева подействовал этот отряд? Правда, в тот же час еще не предвиделось такого злосчастного конца, никак не предвиделось, но глубоко, до самой души пронял меня Мысягин-Клемашев, когда он вдруг грохнулся животом на кровать, согнулся, точно штыком его кольнули, и завыл:

— Петруха-а! Петруха! Что мы с тобой заварили?!

Но тут Петруша подсек его.

— Молчать! — крикнул он и ногой топнул. Потом тише, но не сбавляя скорости, приказал: — Встать, смирно! Что это такое?

Мысягин-Клемашев поднялся и даже вытянулся по-солдатски перед Петрушей и даже ободрился, но уж тут-то я заметила, что оба они — и он, и Петруша мой — оба лепятся на ниточке.

— Петруша! — захрипел Мысягин-Клемашев, почитай, сквозь слезы. — Осел ты мой этакий! Не буду я! Нет! Да разве я изменю своей партии? Да разве!.. Ах, Николка, Николка! Стар я, стар я уж, чтобы заново перелинять. Не буду, Петруша. Я не буду уж… Вот ты, ты-то как?

Я за кучера к ним вызвалась, и сама же их с Петрушей повезла к Самарке, в самое пекло. Вот тут, дорогой-то, я и насмотрелась на нашу «метелкину армию». Я уже объявила, что мобилизованы у нас были все поголовно от 18 до 40 лет, кто с чем попало. Не выходить вряд ли кто осмеливался, а уж вышли со всех сторон в поле, на Самарку, действительно «кто с чем попало». Наше оружие, вооружение этой нашей «метелкиной армии», собрать бы сейчас да в музей какой-нибудь поместить: вилы, лопаты, скрябки, косы, прикрученные к ручке в прямом положении, крючья, что солому дергают, остроконечные пешни на длинных палках, вроде пик. Уже не знаю, были ли на самом деле метлы у некоторых? Деревянные лопаты по крайней мере я сама видела (но видела у тех, кто, сцепив зубы, подчинился нам и теперь измывался над нами, осмеивал нас), а поискать, так и чуднее что-либо нашлось. Ну, куда, куда это «метелкина армия» высыпала со всех сторон? Куда лезли эти разнопестрые толпы? Отрядам нашим только помеха, путаница. Ведь только разве панику наводили, что, мол, шапками закидаем!

Ну, а если Марченко, этот Савёл, приказал бы палить и по нашим «метелкиным войскам»? Что бы тогда? Поле землю бы унавозили нами, нашими костями и кровью, — и все. Одна только и польза от их сказалась: связали они большевиков по рукам и по ногам; прут прямо под пулеметы — мужики, бабы, девки, а ведь не из-за чего-нибудь, а просто из-за любопытства: идут кучками, тихо, вразвалку, пялят глаза вперед, разговаривают, спорят, а в одном месте какой-то солдатик собрал около себя мужиков — целую толпу, ковыряет лопатой землю и объясняет им, что окопы лежачие нужно рыть не прямые, а в косом, слева направо, положении.

Любуйся, Савёл Марченко, на этих ослов-дураков из своих биноклей.

Я бы на его месте, ей-богу, ахнула бы снарядом, чтоб рассеялись все да и не мешали бы ни тем, ни другим.

Самый упорный бой завязался около самарковской церкви и у кладбища, что у них несколько на отлете, в середине, однако, села, около барского сада.

Здесь Савёл Марченко, как мы выяснили, установил большую часть своих орудий, а пулеметы укрепил в церкви. Саженях в ста от кладбища начинается крутой спуск к маленькой речонке, очень тенистой и вязкой. Лощина эта окаймляла все село Самарку с противоположной от железной дороги стороны и тянулась в поле, к Шереметьевке, разветвляясь на четыре более мелких, но очень удобных для нашего наступления прикрытия.

Наши отряды еще утром очень быстро продвинулись по этим прикрытиям и сразу же выбили из них красногвардейцев и подступили с этой стороны к ним вплотную. Но тут и засели в полгоры, так как им на бугор к кладбищу и высунуться нельзя было вовсе: мгновенно же тех, которые попробовали было чуть продвинуться повыше, осекали из пулеметов и из винтовок с кладбища из-за могил.

С противоположной стороны села бой происходил вдоль железнодорожной насыпи. Что там было, как — я не знаю, так как там я вовсе не была, а сразу же увязалась с Петрушей и с Мысягиным-Клемашевым сюда, к кладбищу.

Тут я и увидела воочию, что такое позиции. Только, по-моему, что если все, что я увидела в этой лощине, описать, то уж верно будет похоже на какую-то страшную человеческую бойню. Две особенности я тогда за собой заметила: первая совсем, казалось бы, мне как женщине не свойственная особенность — это то, что я смотрела на убитых и на раненых совсем безучастно, совсем не замечая и не запоминая каждого в отдельности. Вот теперь-то мне яснее рисуется вся эта жуткая картина, особенно то, что все наши — и живые, и убитые, и раненые — были сплошь покрыты грязью и тиной: и лица, и шинели, и руки, и винтовки, а главное, что в этой грязи я почти совсем не видела крови, разве только на том мертвом солдатике, которого я оттащила за ноги из воды, так как мне показалось, что он еще жив и, будучи не в силах отползти от воды, захлебывается в ней. Я его перевернула кверху лицом. В него, видимо, попало целой струей пуль из пулемета: переносица у него, челюсти и подбородок — все было сплошь искрошено, зубы висели на синих жилах, и из этих