Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

class="p1">Когда-то, чтобы познакомиться с языком франков, она прочитала книжечку стихов на их языке. Одно из стихотворений особенно тронуло ее. Теперь она разыскала тот сборник и выучила стихи наизусть: «И сказала дама: „Любой обет готова я исполнить для тебя, мой друг, желанный моему сердцу, mon ami et mon vrai désir“. И сказал рыцарь: „Чем заслужил я, госпожа, что ты так меня полюбила?“ И сказала дама: „Тем, что ты таков, о каком я мечтала, mon ami et mon vrai désir“»[78].

Ракель пошла прогуляться по парку. Садовник Белардо собирал персики, и она попросила его оставить на ветках хоть несколько плодов, чтобы дерево не горевало об утрате; так было принято в ее родной Севилье. Белардо сейчас же отошел от дерева, но в этой уступчивости ей померещилась неприязнь.

Сидя на берегу Тахо, она смотрела на башни Толедо и мечтала. Вспомнила, какой красивый был Альфонсо в серебряных доспехах. Она подарит ему доспехи нового образца, такие, какие наловчился делать кордовский оружейник Абдулла: пластинчатые доспехи из синеватой вороненой стали, скрепленные шарнирами. Новые доспехи очень красивые, и они надежней, чем кольчуги христиан. Надо сказать отцу: пусть закажет такие доспехи!

И тут она вспомнила – она же обещала отцу, что будет являться в кастильо Ибн Эзра в канун субботы, будет проводить с отцом весь праздничный день. Он ничего от нее не требовал, она сама предложила, а теперь, надо же, совершенно выпустила из памяти! Ее ошеломило, как быстро отец перестал занимать главное место в ее жизни.

В эту пятницу она обязательно пойдет к отцу. Ах нет, в пятницу как раз вернется Альфонсо. Но уж на следующей неделе Ракель во что бы то ни стало навестит отца, и ничто ее не удержит.

В Толедо никто из советников короля не упрекнул его ни единым словом, никто даже удивления не обнаружил. Альфонсо, конечно, чувствовал, что они недовольны. Но это его мало заботило. Ему неловко было бы взглянуть в глаза одному-единственному человеку – Иегуде. Но тот почему-то не явился с докладом.

Весь день Альфонсо проводил в делах: непрерывные совещания, приемы, чтение разных актов и прошений. Он с кем-то говорил, с кем-то спорил, взвешивал доводы за и против, что-то решал, что-то подписывал. Он старался видеть людей и события с надлежащей ясностью, но чаровство Галианы то и дело замутняло его взор, и тем временем, как он работал, беседовал, подписывал, ему невольно думалось: «Любопытно, что она сейчас делает? И где она в эту минуту – на мирадоре[79] или в патио? А платье на ней какое? То, зеленое?»

По ночам он сгорал от страсти. Какие там чертежи новых укреплений Калатравы! Какое там разбирательство с епископом Куэнкским! Вместо того в голову лезли арабские стихи, которые читала ему Ракель, и он старался припомнить все стихотворение, но, несмотря на отменную память, отдельные слова и рифмы улетучивались, и это его сердило. Он ясно видел губы Ракели – вот они шевелятся, произнося стихи, только он не может ничего разобрать, но она так хочет помочь ему, она раскрывает объятия, она ждет его! Альфонсо бросало в жар, разгоряченная кровь бешено стучала в висках, он больше не мог лежать, он вскакивал с постели.

Наконец эти нескончаемые три дня прошли, и он снова был в Галиане, и обоих переполняло прежнее безмерное ликование, и сердца их так и рвались из груди, хотели взвиться под самые небеса.

Она повиновалась любому его желанию, но Альфонсо не так-то легко было насытить. Было все: прикосновения, поцелуи, объятия, слияния, – но этого ему было мало. Он жаждал ее все сильнее и сходил с ума оттого, что утолить эту жажду ничто не в силах.

Он был с нею одно целое, он чувствовал, что связан с ней теснее, чем с самим собой. Ей он мог доверить то, в чем не признавался еще никому, даже самому себе, – то были гордые, ребячливые, королевские, нелепые признания. Иногда он думал, что уже раскрыл перед ней самое сокровенное, но рядом с Ракелью вдруг обнаруживал, что за этим таилось что-то еще более глубокое, что-то, чего он раньше не понимал. Ему нравилось, когда Ракель что-нибудь отвечала на такие признания. Она всегда отвечала что-нибудь неожиданное, но он мгновенно улавливал, что она хотела сказать. Но и когда она молчала, ему было хорошо. Кто еще, кроме нее, умел так красноречиво молчать, соглашаться, возражать, радоваться, печалиться, укорять?

И снова для них не существовало времени, не было ни вчера, ни завтра, одно только блаженное сегодня.

И вдруг Ракель одним ударом разрушила эту блаженную вечность.

– Сегодня вечером, – объявила она, – я должна пойти к отцу в Толедо.

Альфонсо смотрел на нее в полной растерянности. Она что, сумасшедшая? Или это он сошел с ума? Да как она могла сказать такое! Наверное, он ослышался. Он переспросил, запинаясь. Она настаивала на своем:

– Сегодня вечером я должна пойти к отцу. Вернусь в воскресенье утром.

Ярость закипела в нем.

– Ты меня не любишь! – возмутился он. – Мы еще не успели толком узнать друг друга, а тебя уже тянет куда-то прочь. Это смертельная обида. Ты меня не любишь!

С его губ срывались все более горькие, все более жестокие слова. А она думала: «Он ужасно одинок, этот гордый король. Кроме меня, у него никого нет. У меня есть он, и у меня есть отец».

Да, Ракель поняла, насколько она богаче Альфонсо, но этот тайный триумф не заглушил в ней острой, почти физической боли от предстоящей разлуки. Ведь она проведет вдали от возлюбленного сегодняшний вечер и ночь, и еще долгий-долгий день, и долгую-долгую ночь.

Глава 2

Дон Иегуда грустил без Ракели еще сильнее, чем ожидал. Временами он испытывал жгучую ревность к дону Альфонсо. А временами воображал себе, как этому злодею взбредет в голову новая дурь, и он с позором отошлет Ракель назад, в отцовский дом, и какой жалкой и потерянной будет выглядеть бедная доченька.

Беспокоился он и за Алазара. Двусмысленное положение Ракели, блистательный позор, выпавший на долю сестры и отца, все сильнее омрачали жизнь юноши в замке. Но он не обращался к отцу за советом, как тот ожидал с боязнью и надеждой. Напротив, Алазар замкнулся в себе, дома он показывался все реже и в эти редкие посещения был молчалив и невесел.

Наступила первая суббота после отъезда Ракели.

Иегуда с юности, еще со времен Севильи, привык почитать субботу великим, святым