Хорошая женщина - Луис Бромфильд

в трущобах Низины они могли свободно встречаться чуть ли не каждый день. А чего только в этой грязной клоаке не происходит! Наверное, истинная правда, что Ирена Шэн была любовницей этого здоровенного русского, который имел наглость явиться к ней, Эмме Даунс, во время болезни Филиппа. Конечно, каких только оргий не видят в своих стенах дома Низины!

И, пожалуй, в Мэри Конингэм лежит причина поведения Филиппа по отношению к Наоми. Мужчина не отказывается с такой легкостью от близости с женой, если у него нет другой женщины. Это противоречит мужской природе. Женщины, конечно, другое дело. «Ведь я все эти годы — размышляла Эмма, — жила без мужа и даже не помышляла о втором браке». Здесь, безусловно, сказалась кровь Джэзона. Филипп имел перед глазами пример отца…

А теперь Мэри, вероятно, встречается с ним по вечерам в той комнате над конюшней, а может-быть — и днем, потому что ничто не мешает ей приходить и уходить, когда вздумается. Никому из проходимцев Низины нет до этого никакого дела, в особенности теперь, в разгар стачки. Шэны, конечно, даже и не заметят такого пустяка. Их замок всегда был чем-то в роде публичного дома, а после смерти старухи он потерял и последние следы респектабельности.

Некоторое время Эмма носилась с мыслью, пойти к Филиппу и заставить его разойтись с Мэри Конингэм. Конечно, она смело может говорить о таких вещах с сыном, которому она заменила отца. И ведь должны же быть в его душе основы той здоровой нравственности, которую она всю жизнь старалась ему привить. Нужно только пробудить его лучшие инстинкты.

Дважды Эмма пускалась-было в путь по направлению к замку и раз дошла даже до моста, но мужество ей изменило, и пришлось повернуть обратно. «Нет, немыслимо говорить с ним об этом», повторяла она себе, вспоминая разговор в ресторане и всю тщетность ее доводов, разбивавшихся об упорство сына. Две ночи под ряд Эмма провела без сна, горько плача от жалости к самой себе.

Зато в одном отношении произошла перемена: огорчения с Филиппом вытеснили все ее колебания в вопросе о браке с Мозесом Слэдом. Усталая и измученная, она часто опускалась на колени перед кроватью и благодарила бога за то, что он послал ей такого прекрасного человека. Через два месяца они обвенчаются, и тогда… тогда она поделится с ним своими горестями. Теперь это невозможно, потому что количество этих горестей может еще, чего доброго, отпугнуть его…

Однажды днем, после ухода Мозеса Слэда, метавшего, по обыкновению, громы и молнии по адресу Крыленко, Эмма сидела за своей ширмой, глядя невидящими глазами в окно. Машинально начала она убирать со стола, как в те дни, когда ресторан был еще скромной закусочной, и ей приходилось самой прислуживать клиентам.

«Что это со мной? — размышляла Эмма. — Где моя сила воли? Нужно взять себя в руки и действовать. Остается одно?.. Да, это единственный выход. Нужно переговорить с Мэри Конингэм, — встретиться с нею лицом к лицу и узнать всю правду. Филипп — мой сын. Я дала ему жизнь, и мое право и обязанность — спасти его».

Она почувствовала прилив лихорадочной энергии. Нельзя, твердо сказала она себе, сидеть сложа руки и наблюдать, как рушится все здание твоей жизни. Да, она спасет Филиппа. Она умрет в уверенности, что он станет епископом. Она выйдет замуж за Мозеса Слэда, переедет в Вашингтон и примется там за дело избавления страны от хаоса, пьянства и стачек. И в конце концов, она, как всегда, добьется торжества всех своих стремлений. Период слабости и апатии прошел. Она должна действовать. Она будет действовать, чего бы ей это ни стоило. Она спасет Филиппа и самое себя.

Словно в бреду, схватила она жакет и шляпу и выбежала из ресторана.

На дворе началась оттепель, и на мостовой лежал глубокий слой талого снега. Эмма всю дорогу мчалась почти бегом и до колен замочила ноги. Лицо ее налилось кровью и покрылось испариной, когда она, наконец, подошла к дому Мэри Конингэм.

Мэри была наверху со своими детьми. Служанка попросила Эмму подождать в гостиной. Она присела в мягкое кресло розового дерева, вытерла разгоряченное лицо и поправила шляпку. Хотя в комнате было тепло, но она производила впечатление прохладного места. Холодком веяло от массивной строгой мебели, от тяжелой мраморной плиты камина, от старинных хрустальных канделябров, от огромного зеркала в посеребреной раме. Вся комната (претенциозная и старомодная, со злостью решила Эмма) оказывала на нее чрезвычайно странное действие, понижая ее настроение и смягчая гнев, еще недавно бушевавший в ее груди, как пламя в недрах заводской домны. Она вдруг почувствовала себя разбитой и близкой к отчаянию.

«Как это похоже на Мэри, — подумала она, — заставляет ждать пожилую женщину. Она, очевидно, знает, почему я пришла».

Эмма нервно застучала каблуком по ковру, затем встала и начала ходить взад и вперед по комнате, как-будто желая энергичными движениями сбросить с себя успокаивающее влияние обстановки. На минуту она остановилась перед овальным портретом матери Мэри, очень интересной шатенки с живыми глазами. Такой была бы Мэри, не выйди она замуж за Джона Конингэма…

В эту минуту в комнату вошла Мэри, бледная и немножко взволнованная. «Она знает, почему я пришла, — опять мелькнула мысль у Эммы, — и совесть ее неспокойна. Она меня боится».

— Извините меня, миссис Даунс, — сказала Мэри, — дело в том, что моя золовка ушла, и я не могла сойти вниз, пока не уснут дети.

Ее голос, странным образом, оказал на Эмму такое же действие, как и комната. Своей мягкостью он, казалось, в корне подрывает ее уверенность в себе и в своей правоте. Чувствуя, что если не взяться за дело сразу, то ничего не выйдет, Эмма собралась с духом и выпалила:

— Я пришла к вам из-за Филиппа. Вы, как мне известно, им интересовались. — Мэри не возразила. — Не могу понять, что с ним случилось. Он так изменился… совсем стал непохож на себя.

— Да, он стал совсем другим… Может-быть, он теперь более счастлив.

— О нет, он далеко не счастлив. Разве можно говорить о счастьи, когда человек находится в таком душевном состоянии?.. Ведь он забыл бога… Что-то или кто-то владеет его душой.

По гладкому лбу Мэри прошла хмурая тень. Она точно ждала, ждала чего-то…

— Пожалуй, я неверно выразилась. Я хочу сказать, что он, повидимому, стоит на более твердой почве.

— То, что он делает, вы называете «твердой почвой»?

— Он делает то, к чему стремится.

— Он сам не знает, что ему нужно.