Ванечка и цветы чертополоха - Наталия Лазарева

дыма, размышляя о несовершенстве бытия. Когда девушка вернулась из похода с выбившейся из-за уха прядью волос, он открыл ей дверь машины, молчаливо приглашая занять её место, а сам отправился повторить её совсем неромантическое путешествие. Увы, вдоль наших дорог невозможно повстречать первозданной природы, и майские ландыши на фоне дерьма и грязных пластиковых бутылок обычно удручают, а не умиляют.

— Привет! — слегка напугал девушку вернувшийся водитель. Она задумалась и не заметила, как он подошёл. — Я бы хотел показать тебе что-нибудь прекрасное и совершенное, какой-нибудь невероятный дикий уголок планеты, но сильно сомневаюсь, что его будет так просто найти. — Он сел и завёл машину. — Нигде невозможно остаться с природой наедине, всюду встречаются люди.

— Ну, может быть, всё-таки ещё сохранились такие местечки? Хотелось бы верить. Я думала, вам и среди людей достаточно одиноко, чтобы искать ещё большего уединения.

— Это твоё присутствие пробуждает желание оказаться на лоне природы. Не думаю, что с тобой будет одиноко. Мне нравится твоя компания даже тогда, когда ты играешь в молчанку. Так забавно наблюдать, как ты всеми силами стараешься избегать меня взглядом, особенно после того, как видела всю подноготную.

— Простите меня. Вы не так истолковали мои поступки.

— Вероятно, это ты недопонимаешь, как твои поступки отражаются на мне. Кстати, в этом сиденье редко кто бывает. — Он говорил о пассажирском кресле рядом с собой.

— Вы не понимаете. Я как будто конфетку украла из старого бабушкиного сундука. Так в два раза вкуснее.

— Ты лакомка, да?

— Оказывается, да.

— Я в детстве тоже любил конфетку спионерить. А что за бабушкин сундук?

— У маминой мамы в деревне был такой. С тяжеленной крышкой. Я с двоюродными братьями и сёстрами в него лазила. Бабушка думала, мы там не достанем. А, может, от крыс с мышами прятала.

— Надо же, прятала конфеты в старом сундуке.

Слова как будто вырвались у Милы сами собой:

— Вы ведь не опасны для меня?

— Ну, это смотря, как взглянуть на этот вопрос. Если ты не хочешь, чтобы тебя поневоле вожделели, не надевай такие коротенькие платьица и юбчонки. Ты должна обольщать умом, манерами, индивидуальностью. Хотя у тебя чертовски соблазнительное тело. Безусловно, женщина должна и обязана быть красивой, особенно, если ей больше нечего привнести в этот мир. Ведь женщина может быть невообразимо красивой! А тебе не нужно ничего для этого делать. У тебя всё есть. Чтобы соблазнить меня, тебе достаточно просто дышать рядом. И тебе, чувствую, при этом есть, что сказать и сделать. Твоя душа соблазняет ещё больше, чем тело.

Он жадно посмотрел на неё, и тут мимо побежали деревья. Палашов опять уставился на дорогу, и так, неся какую-то почти бессвязную околесицу, можно было договориться до чего угодно. Своя трясина всегда затягивает.

— Вы не видели Олесю Елохову…

— А надо? Увижу ещё. У неё такой типаж, на который соблазняются все?

— Она очень красива, и как будто не осознаёт этого. Она не избалована, не крутит хвостом. Такая тихая и скромная.

— И она затмила тебя в глазах Вани Себрова?

Вместо ответа Мила многозначительно вздохнула.

— Заметь, он был с тобой, а не с ней.

— Он был со мной из-за неё.

— Он пришёл туда из-за неё, но был с тобой из-за тебя. Я не сомневаюсь, что у Олеси есть на что посмотреть, но ты… Ты себя недооцениваешь. Может, моё мнение для тебя ничего не значит…

— Временами мне хочется быть красивой. А временами мне хочется просто быть.

Он сглотнул, представляя себя с ней. Он заперся бы на целую вечность, чтобы сполна ею насладиться. Он бы измучил её, себя и с радостью умер бы у неё на груди, не желая больше ничего. Да, определённо он опасен для неё.

— Я опасен для тебя, — признался он тихо.

— Но вы же уже доказали мне, что это не так.

— Я просто держу данное слово. Но я могу прямо сейчас доказать, что это так. Притом с удовольствием. Доказать?

Мила побледнела.

— Я совсем перестал шутить — это плохой знак.

— Не старайтесь меня запугать. Я же знаю, мне нечего вас бояться.

— Тогда зачем спрашиваешь, храбрый заяц? — Зачем он с ней так откровенно? — Я стараюсь тебя не пугать, но мне очень трудно. Не преувеличивай мои возможности.

Пассажирка и водитель надолго замолчали, застряв каждый в своих размышлениях и переживаниях. Первая вдруг заговорила Мила:

— И всё же… что вы думаете о… — она проглотила комок в горле, — смерти Вани?

Палашов нахмурился и поёрзал на сиденье.

— Встреча с ним… в патологоанатомическом отделении… скорее это встреча с его телом… в общем, она меня возмутила. Вернее, меня возмутило, что с ним это случилось. Знаешь, как распятие Христа. Мои родители не были набожными людьми, хотя, кажется, мать иногда в тайне молилась. И когда я узнал в сознательном возрасте всю эту гнусную историю о распятии, она меня нехило возмутила. Когда увидел мёртвого Ваньку, у меня было такое же ощущение, что мне плюнули в душу. Конечно, я ко многому привык… Но мне до сих пор мучительно больно, если случается подобное с детьми. Любит он, Господь, своих лучших детей поскорее прибирать обратно.

Палашов вздохнул и покосился на Милу. Щёки были мокрыми. «Она как будто специально растравливает свою рану. Травит, мучает себя». И он снова быстро заговорил:

— А встреча с тобой меня ошеломила. Ты похожа на ангела со сломанными крыльями. Говорят: хуже войны и смерти ничего нет. О смерти: скорее непоправимее ничего нет. А вот война действительно ужасна… Преступление против любви и жизни. И, как ни странно, каждый день — это бой, это война. Война с самим собой, с ленью, с дурными привычками, со злом внутри себя и снаружи, с обстоятельствами, с несправедливостью и попустительством со всех сторон, с халатностью и некомпетентностью, с равнодушием. Этот список можно очень долго продолжать. И эта война за любовь и жизнь. Без любви — не жизнь. Без войны — не жизнь и не любовь. Дерись давай! Ты поняла меня? Сражайся!

Он