Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня

Она судорожно вздохнула, отвалилась на спинку скамейки и сказала слабым, точно сломанным голосом:

— Легко сказать… — И вдруг заплакала. — Ну почему, почему так ненавидит меня Андреева дочка? С малых лет почти! Тогда-то не могла же она знать, что у нас…

— У нас и сейчас ничего нет! Что же касается ненависти — сама знаешь наш народ, тем более Светлана умна… Посуди сама: нареченный в армии, а ты… Хотя что! Не так я, верно, говорю… Да и не бог я… Ты прости… Я не хотел сказать лишнего или сделать тебе плохо. Тебе и без меня…

— И без тебя…

Она помолчала. Потом сказала далеким, теплым голосом:

— Ты… затеси наши помнишь?

Мне стало больно, я уж не знал, о чем говорить.

— Помню. Все помню.

— Правда? — трепыхнулась она.

— А тебе легче от этого? Не то ты говоришь…

— Может, и не то… Если б ты знал, как Артамонов изводит меня за тебя! Ох, как изводит!..

— В цене ты, значит…

Она горько усмехнулась.

Передо мной сидела не Ленка. Но почему я так знаю эти глаза, эти губы, всю ее? Нет, это не Ленка. Та, моя, совсем не такая… Но как эта женщина похожа на ту, м о ю!.. И если это моя Ленка, то как смогла она стать вот этой женщиной? Когда? Почему? Боже мой, какая же она красивая! Неужели никогда не уйдет от меня этот кошмар?..

— Не усмехайся и… не думай обо мне плохо!.. А я… никуда отсюда не уеду! Уеду — легче тебе не станет! Я уже сказал, как лучше для тебя, — в том твое спасение!

— Ох, ты и… — она не договорила.

Встала. Пошла. Тихо-тихо, как побитая…

И была ночь, бессонная и долгая…

И был день — последнее воскресенье лета…

Да, я помнил наши с Ленкой затеси в лесу и ту далекую луговину тоже! И не забуду, верно…

А день-то светлый и теплый, точно такой как тогда, подаривший нам однажды лесную луговину, как таинство, как неожиданное открытие мудрости природы и самих себя. Правда, той мудрости было не больше крошечной луговины, но все равно нам и этого хватило, чтобы запомнить ее на всю жизнь…

Что ж, воскресенье! Побудь сегодня волшебником, верни меня в юность на год, на день, на час… Побудь хоть на то время, пока я пойду к луговине по нашим зарубкам, пойду и вспомню, нет, побуду тем десятиклассником, каким остался лишь на фотокарточке…

И была дорога. И был лес.

…Луговина теперь была другой — тесной и выгоревшей. Здесь, видимо, бывал кто-то: валялись на траве пустые бутылки из-под водки, потускневшие консервные банки и желтые клочки газет.

Я видел и наши затеси: серые бугристые нашлепки…

Но я побыл в своей юности один час, и спасибо тебе, воскресенье, за это!.. А Ленка — что ж… Тогда она жалела уходящие годы-листья, а потом вдруг сама поторопила их, и они полетели. Быстро, бесповоротно… А зачем? Нас ведь и так безжалостно торопит время. И страшно отстать. Но не дай же бог оторваться от него и потерять с ним всякую связь!..

«Хак-бац!» — А не Светлану ли я искал вчера в лесу?..

Светлану в Ленке?! Парадокс какой-то…

«Хак-бац!» — А что если поговорить с Басовым начистоту? Поймет ли? Скажет: ревнуешь замужнюю женщину? Или еще что-то в этом роде… Хорошо бы поговорить с ним не как с председателем, а как с человеком. Видно, тяжело ему, и не только в Ленке тут дело… О нет! Любовь, конечно, сильна, но ведь и Басов не из слабых…

«Хак-бац!» — а Артамонов?.. Тоже ведь человек! Ведь не родился же он таким, черт меня побери!..

«Хак-бац!» — есть у нас в армии надежные ракеты. Надежные и послушные. Так вот и Ленка… Энергии в ней всегда было едва ли меньше, чем в ракете. А вот понесло ее вдруг не к цели — потеряла управление… Вдруг ли?..

«Хак-бац!» — почему понесло, почему потеряла?.. Может, потому, что слишком любила себя в зеркале и слишком всерьез думала об этом?.. Все это и заполонило ей душу так, что для воли, для цели в той душе и не осталось места… А в зеркале, да чужими глазами, — свою душу не увидишь…

«Хак-бац!» — Светлана… Вчера я записал о ней в дневнике что она… «оссиановская тень, промелькнувшая в моей жизни, как далекое, милое сновидение, то, что навсегда осталось в памяти…» И еще: «…я видел женщин умных, чутких и красивых — ни один образ не застилал и не застелет ее неуловимо-своеобразного образа…» Бррр!.. Я же, кажется, собираюсь стать журналистом! Что за «чюйственная» образность в дневнике! Ее бы в альбом, ее бы в восемнадцатый век!.. Никакая она не тень и не сновидение, а обыкновенная библиотекарша в Лебяжьем, к которому привыкла и которое любит… Ну… нн-не совсем обыкновенная, конечно… Как она мне о весне-то говорила?.. Ага! Вот: «Люблю, когда снег уже стает, когда от вешней воды просыхает земля… А за окном воробьи, одуревшие от тепла и солнца, а на деревьях почки, готовые вот-вот полопаться… Какая прелесть, когда еще утром почки набухшие, черные, гладкие, к обеду, не выдержав напора живительных соков, чуть раздвигаются, разлохмачиваются с самых кончиков и из клейкой, такой загадочной глубины показываются бледно-зеленые усики!..»

Нет, все-таки она необыкновенная!

«Хак-бац!» — Так ли живу? А как — иначе?..

«Хак-бац!» — Я восстановлен в университете!

«Хак-бац!» — Восстановлен — хорошо!.. Есть шансы для духовного обогащения… Но только ли знания дают эти самые обогащения? А любовь? Большая, настоящая, обоюдная… Где она, истинная?.. Светлана?.. Будет ли эта любовь обоюдной?.. Сколько верст до нее?.. Сколько дней?.. Во! Как в песне…

— …А чо — Мавра! Ну строгая, не без того… Но ить мы с ей влась поровну разделили! Ночий-то мой верх, елки в зелени! — мелко захихикал Прохор.

Ребята — народ общительный. Смеются тоже…

Вечером в библиотеке Светлана поманила меня пальцем к картотечному столу, где она обычно сидела. Сказала тихо:

— Я решила провести вечер поэзии по творчеству поэта (она назвала фамилию)… Он хоть и живет в Москве теперь, но все равно родился в нашем областном городишке и начинал писать там, а теперь вон известный всей России!.. Он же все равно что земляк наш… А какие у него стихи! Вот посмотрите — десять сборников!

Синие, зеленые, белые обложки с рисунками… Я знал их как свои пять пальцев!

— Хорошо, Света!.. Но мне кажется, что вечер этот надо проводить не только потому,