Разрыв - Джоанна Уолш

но ты так и не воспроизвел тот физический разряд нашего онлайн-общения. В наших перекликающихся имейлах, сообщениях, звонках по скайпу было что-то чувственное, словно в груди, пизде, клиторе, шее, рту. Так жарко, отзывчиво, ритмично, изобретательно, как секс. Ну или почти… Так и в проговаривании этих слов моим ртом есть что-то похожее на секс, что-то физическое. У меня всегда так с новыми словами — я должна впустить их в себя, дать им немного пожить внутри, распробовать их, выговорить, почувствовать. Мне нужно время, чтобы понять их как-то иначе.

Ощущения никогда не исчезнут. Все рационалистические системы, ограничивающие сферу чувств, не придавая им первостепенной роли, вынуждены будут в один прекрасный день признать свое поражение{77}.

Андре Бретон. Безумная любовь.

Почему наш диалог должен быть непременно эротическим? Я решила, что там есть какая-то связь, что секс — это то, к чему ведут слова, но где слова, — там кончается ебля, и наоборот, по крайней мере там, где фразы, законченные предложения.

То, что не прекращает не писаться{78}.

Жак Лакан. Еще.

Некоторые говорят во время секса, чаще всего, наверное, глаголами, впрочем, я трахалась с людьми, которые выдавали и полные фразы — как руководства по эксплуатации. Слишком частое употребление грязных словечек их одомашнивает, и с амстердамскими витринами происходит похожее. Ходишь мимо них каждый день, и они не шокируют больше — даже те, в которых стоят живые девушки. Секс существует на самом краю языка. Ему, как искусству или религии, комфортнее всего в изображениях, в предметах. Как только слова делают секс удобным — всё проебано. Но без секса нет ни конца ни края тому, что мы не можем сказать друг другу.

Выходит, это книга-минет, то есть книга вокруг хуя или его отсутствия? Я хочу выебать тебя словами или въебать тебе, наебать тебя. Только так ты позволишь мне сделать первое, остальное я позволю себе сама. Слова воспроизводят еблю лучше, чем тела, которые слишком часто не могут или не желают им соответствовать. Как иначе ты позволишь мне ressentir (опять французский: «снова почувствовать»), снова пробудить физическое? Однажды я взяла тебя за руку.

Конечно, на самом деле я должна благодарить Дика, потому что он дал мне адресата.

Крис Краус. Интервью журналу Artnet.

«Думаешь, поможет?» — спросил ты.

«Мне — да».

Ты ничего не ответил.

Я тебя смутила? А сейчас — я смущаю тебя сейчас? Так уж повелось: меня всегда трахают одни мужчины, а разговаривают со мной — другие. Я не могу перестать говорить о сексе, и этот город тоже. Возможно, он даже иногда им занимается.

У нас с тобой не было секса — вот почему ты в нем так хорош. Но я думала о тебе, когда трахалась с другими, и секс становился лучше, чем мог бы быть, для других и для меня тоже. Секс мгновенно порнографичен по отношению к себе. И с порнографией — сексом, существующим в потенции, — невозможно покончить. В наше время порно смотрят все, его полно в сети, да и как пройти мимо его вводящих в заблуждение обещаний? Моим первым порно были слова: я выискивала неприличные сцены в книгах. Я знала только то, что это были слова о сексе, отчего все они ощущались сексуальными. Каждое ощущение было вызвано непосредственным раскрытием слова, ведь у меня не было ни изображений, ни объектов, которые могли бы связать их с моим телом. Но нравится ли мне секс в сети — то есть порно? Хм, зависит от того, на что это похоже. В этом проблема порно. Секс не похож ни на что другое. И он не похож на его просмотр.

Порно и похоже, и непохоже на секс. Люди на экране — «актеры», профессионалы, чья работа — заставить нас поверить, хотя иногда их называют «любителями» (amateurs), обозначая тем самым, что им не платят (хотя иногда все-таки платят), а еще это слово означает (на французском), что им это «нравится», хотя, возможно, они только делают вид, что им это нравится, а еще иногда мы понимаем, что они лишь играют отвращение, чтобы нам нравилось больше. А иногда так и есть, они и правда играют, даже любители: переодетые сантехниками, секретаршами, студентками (хотя некоторые из них могут быть таковыми на самом деле, откуда нам знать?). И только ебля всегда настоящая. Когда мы видим, как они делают это, сомнений нет: вот они, действительно трахаются. Проблема в том, что на протяжении всего времени, пока они трахаются, они могут трахаться наигранно.

Порноролики, которые я видела — полная противоположность книжному сексу, сложенному из слов. В порно ебутся так, будто это немое кино, хотя иногда неловкость молчания прикрывают саундтреком, как в ресторане или в парикмахерской. Амстердамским девушкам в их звуконепроницаемых аквариумах саундтрек не полагается. Вот еще одна, над ней знак «REAR ENTRANCE NOW OPEN»[67]. Обхохочешься. Что ж, мы, конечно, в Нижних Землях, и я грешу каламбурами, но ебля не каламбур. Зато вокруг их достаточно: все эти надувные куклы, пушапы, кольца и пули, которые выполняют функции тел, но они не тела. Как каламбуры, они могут скинуть с себя добавленные смыслы или пристегнуть их к себе ремешками. Нет, секс всегда равен себе, не выражается в своих обмякших аксессуарах. Нет, сексу не быть ничем конкретным, даже здесь в невер-Нидерландах.

Здесь секс не секс, а ностальгия, потому что он продается. Там, где он продается, он сходит с орбиты спонтанности в прошедшее время. Его задача — напоминать покупателям, что он такое, представая в ажурном кружеве, или прозрачной синтетике, или «съедобном шелке» — до тех пор, пока не захочется им обладать, подержать в руках (хотя обладать тем, что ты только что съел, не получится). Неудивительно, что его оболочка — чистый китч, начиная с пластиковых рюшей, отстающих от пластиковых манекенов — зазор между жесткой тканью и жесткой плотью, — заканчивая названиями, которые мы дали предметам, что заполняют пропасть между женщиной и тем, какой она предстает в фантазиях: подвязки, бюстгальтер, стринги. Какие они чужие — эти интимные вещи, созданные для столь конкретного применения: ну и приданое! Из-за них мне кажется чужой собственная кожа, которая, говорят мне они, должна быть гладкой, как латекс или лайкра. Я смотрю в витрины магазинов и понимаю, что между мной и этими болванками нет ничего общего, что я не похожа на манекены — а значит, я не