Упражнение на доверие - Сьюзен Чой

модели, чтобы не перепутать. Бутафорским была реплика кольта с деревянной рукояткой. Как и любой бутафорский пистолет, это реалистичная игрушка, которая ничего не делает. Пистолет с холостыми патронами был черной «Береттой». Я даже не приносила его в зал до костюмной репетиции. На прогонах мы пользовались бутафорским, бутафорский я держала в руке за кулисами, когда мы с Мартином отыгрывали то, что публика только услышит, но не увидит. Он сидел в кресле, я стояла сзади, целясь из пистолета в сторону от его головы. Я предложила продумать мизансцену за кулисами для безопасности, а Дэвид обожал детали, верил в подлинность, которую мы этим каким-то образом донесем. Док опускается в кресло, Девушка занимает место сзади, ставит ноги на ширину плеч, готовится к отдаче.

С этого места, позади сидящего Мартина, ее взгляд всегда падал на одно и то же место. На его череп, туда, где торчало ухо. Стык между головой и ухом казался каким-то разболтанным. Она уже потеряла оригинального Мартина, когда-то хранившегося в ее абсолютной памяти вплоть до желтоватых бороздок на ногтях. В вечер читки, когда он приплелся, ссутулившись, за Дэвидом, секунду оба Мартина колебались друг поверх друга – скорее схожие, чем разные, но все же подчеркивая прошедшие двенадцать лет. Из-за слабых различий Мартина-сейчас и Мартина-тогда ей и было так странно. Карен-сейчас и Карен-тогда отличались полностью, Дэвид-сейчас и Дэвид-тогда – шокирующе, но из-за таких слабых различий между двумя Мартинами, невидимых невооруженным глазом, ей и было так странно. Так странно, что казалось, будто она вообще не знала Мартина в прошлом. Оригинала, и без того неправдоподобного, поглотил Мартин-сейчас, и теперь даже Карен со своей абсолютной памятью не могла его вернуть.

А еще все и всё помогали Мартину заменить Мартина. Все улыбались и соглашались – не опускаясь до того, чтобы сказать об этом вслух, – что скандала из «Борн Курьер Телеграф» просто не должно было быть. Мистер Кингсли, когда-то выгнавший Мартина из дома, пришел на репетицию, сверкая улыбкой, и пожал ему руку. Мартин был нормальным, располагающим, как и многие люди, если дать им шанс, и я легко признаю: было приятно поучаствовать в этой нормализации, плыть по течению, не выглядеть жалкой неудачницей или какой-то помешанной на истории. Мне было приятно, и я не мешала. Наслаждалась репетицией – наслаждалась этой возможностью не думать о Мартине. Повторив слова с Мартином, «схватившись» с Мартином в «свирепых объятьях», присоединившись к Мартину и остальным в «Баре», я наконец впервые за многие годы перестала о нем думать. Он наконец вылез у меня из головы и уселся напротив, со своей скверной усмешкой, желтыми кончиками пальцев, костлявыми коленями и всклокоченными волосами, и, хотя я его видела, его реальность меня не тревожила.

В прошлом году, когда вышла книга Сары, Дэвид маниакально проповедовал о ней, будто бы написал ее сам или будто у него родился ребенок-вундеркинд со всеми чертами самого Дэвида, которые он любил, и без единой черты из тех, которые он ненавидел, и вот этот ребенок, этот дистиллированный гений Дэвида, и написал книгу. Сперва Дэвид агитировал КАПА повесить рекламу книги на стенде, где обычно анонсировались постановки, в большом стеклянном шкафу перед входными дверями, на новом и еще недоделанном сайте. Можно подумать, это было безнадежное дело, если вспомнить Сарины описания КАПА, которые одни бы назвали негативными, а другие – даже обеляющими, хотя мы в это углубляться не будем, но, как оказалось, администрацию КАПА слишком ослепила ассоциация с Издающимся Писателем, чтобы еще читать книгу и делать выводы, и Дэвид добился своего. Затем он агитировал газеты «Триб» и «Экзаминер» не только отрецензировать книгу, но и опубликовать большие красочные статьи. Может, он и ездил на машине с черным мешком для мусора вместо окна, но все-таки умел себя рекламировать и за годы наработал очень полезные связи с редакторами разделов искусства в обеих газетах – и здесь тоже добился своего. Можно было подумать, будто Сара наняла Дэвида как пиарщика-фрилансера, но они не виделись со старшей школы – не больше, чем виделись Сара и Карен или Карен и Дэвид, пока Карен не вернулась в родной город и не встретила Дэвида. От него она впервые и узнала о книге Сары. Дэвид выхватил книгу из рюкзака и сунул ее Карен с этой своей усмешкой – губы плотно сжаты, все лицо перекошено в безуспешной попытке скрыть озорной восторг, – которая у него появлялась всегда, когда он оказывался прав. В чем же он прав насчет книги Сары? В ее писательском «таланте», который он еще, может, как ему верилось, нашел или взлелеял? В собственной важности для нее, измерявшейся числом страниц, посвященных его вымышленной версии, и куда меньшим числом страниц о вымышленных других, чьи прообразы могли бы думать, что заслуживают большего? Карен предположила последнее, но однажды вечером после репетиции Дэвид, к ее большому удивлению, признался, что даже не раскрывал книгу Сары. И это через год после ее выхода, всего за несколько дней до того, как Карен застанет Сару врасплох в книжном туре. Дэвид как будто удивился, что Карен удивилась.

– Из меня фиговый читатель, – напомнил он, будто она сама могла догадаться. – Я читаю пьесы и газеты.

– Но ты ею так гордился, так с ней носился. Чуть ли не силой заставлял трубить о ней на каждом углу.

– Ну конечно. Это же книга Сары. Я и для тебя сделаю то же самое, когда ты удовлетворишь какую-нибудь свою большую амбицию.

– Нет у меня больших амбиций.

– Не верю. Вытащил же я тебя на прослушивание! – Дэвид, как обычно, свернул на свои достижения – его самодовольство умудрялось сосуществовать с его комплексами и ненавистью к себе.

Наверняка из-за них – комплексов и ненависти к себе – он и не читал книгу, решила сперва Карен. Только страх унизительного открытия мог бы противостоять зудящему любопытству нарцисса, которое он не мог не чувствовать, зная, что Сара писала об их годах в КАПА, а значит, и о нем. Но оказалось, он даже не знал, что от унизительного разоблачения, которого мог бы бояться, если бы у него было хоть какое-то самосознание, Сара его как раз избавила – а почему, Карен даже гадать не хочет. Да и будь там какое-нибудь разоблачение, Карен все равно представляла, что Дэвид скорее будет наслаждаться своим описанием, чем вообще не откроет книгу.

– И тебе неинтересно, какой ты получился? Неинтересно, каким она тебя показывает? – спросила Карен.

– Это не я. Это литература.

– Моя очередь не верить. То, что в литературе нет правды, – ложь.

– Значит, ты читала.

Для того разговора было не так важно, что читала она