Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский

скребя и счищая старый износившийся слой покраски, он как бы и с себя соскребал то, что налипло за последние месяцы, всю эту муть. Так же он забывался и за компьютером, отлаживая очередную программу. Но там это было чисто головное действо, а тут работали руки и, что важно, сразу становился виден результат.

Впрочем, до финиша было еще далековато.

Следующим этапом была грунтовка. Без нее, как писали знатоки в интернете, краска тоже вряд ли бы держалась, поэтому надо было очищенную площадь еще и тщательно прогрунтовать, причем не в один слой, а хотя бы в два и еще лучше в три. Грунтовка, кстати, в банке тоже была светлая, белесая, но, когда он накатывал ее валиком, она становилась мутновато-прозрачной. Это нисколько не смущало, главное, набраться терпения. Хотя как раз его-то и не хватало, как не хватало терпения и для всего остального. Так запертый в душной комнате торопится выбраться на свежий воздух, глотнуть его полной грудью.

Начиная грунтовать, он сразу весь изгваздался жидкостью, которая обильно капала с валика или с кисти, смотря чем он в этот момент работал. Однако постепенно он начал приноравливаться – раскатывал валик в специально для этого приобретенном пластиковом контейнере, добиваясь, чтобы лишнее слилось в него, и дело действительно пошло на лад, так что когда он наконец приступил к главному, то есть к покраске, разводов на робе и кепке стало гораздо меньше.

Правда, случались и казусы, когда вдруг какая-нибудь крупная блямба все-таки падала на одежду, а он, не заметив, еще больше размазывал ее на рукаве или штанах. Это не слишком смущало: взялся за гуж – не говори, что не дюж. Тем более что фасад, с которого он начал, довольно быстро стал приобретать вполне сносный вид, а после нанесения второго слоя, который он клал, дав первому некоторое время на просушку, еще лучше.

Подсыхая, краска обретала некоторую плотность и начинала как бы светиться, особенно на солнце, так что фасад преображался прямо на глазах. Ну а дальше с боковинами и задником все пошло намного шустрее.

Приступал к работе он спозаранку, а закончив определенный участок, который заранее наметил, с удивлением обнаруживал, что время уже к обеду и вообще пора бы ему за компьютер.

Забывать про время – это было необычно, словно водить кистью – какое-то магическое действо, менявшее что-то в самой сердцевине бытия и в нем самом. Будто срастаешься с инструментом, с валиком или с кистью, полностью растворяешься в движении, зрением погружаясь в слияние краски с поверхностью, как бы физически ощущая ее ровность, плотность, шероховатость или, наоборот, гладкость, подравнивая легким мазком или чуть сильнее нажимая на кисть.

Жена, поначалу скептически отнесшаяся к его начинанию, проходя мимо, останавливалась неподалеку, внимательно смотрела на его работу, а потом одобрительно-насмешливо заключала: «Ну ты даешь! Настоящий Малевич!» На это не обязательно было отвечать, но он отшучивался, что Малевич не Малевич, а вот обидеть художника может каждый.

Шестилетний сын Шурик тоже не прочь был отвлечься от своих игр, чтобы понаблюдать за работой отца, а то и поклянчить кисть, чтобы опробовать малярное дело. Правда, заканчивались пробы грозными сетованиями матери на заляпанность его одежды, кисть приходилось возвращать, переодеваться в чистое, а матери срочно замывать испачканное. Но он иногда все-таки давал мальчику поводить кистью: пусть пробует, полезное же дело, может пригодиться.

Однако главное, конечно, было именно в белом цвете. Белизна окутывала их, как молочное облако, – и его самого, и всех, кто рядом. Оно словно отделяло от остального мира, который медленно погружался во тьму. Он окорачивал себя в этих фантазиях: какое, блин, облако, если все катится в тартарары, да и каким образом белая краска может защитить их?

И все-таки приятней смотреть на обновленный дом – на душе не так мрачно, потому что всякая энтропия отнимает силы и здоровье, травмирует на уровне подсознания – и в этом смысле, конечно, помощь и, да, защита, можно и так сказать.

И еще смутно мелькала духоподъемная мысль: чем скорее выкрасит дом, тем скорее отступит тьма и все вернется в привычное русло. Если раньше, выходя за околицу, он с невольной тайной надеждой смотрел на виднеющиеся вдали золотящиеся маковки храма, на его белые стены, то теперь и постепенно преображающийся облик дома вызывал в нем похожее чувство и ту же надежду.

Наконец труды его подошли к финалу: дом был покрашен со всех сторон и выглядел свежо и нарядно, так что можно было радоваться обновлению. Все вокруг как-то преобразилось. Даже и соседи, заглядывая к ним, говорили, что не узнают дом.

Опять же было любопытно, что скажут хозяева, когда вернутся: ведь все делалось без их ведома, в расчете на то, что улучшение всегда должно приветствоваться. Вряд ли бы те были против.

Казалось бы, дело сделано. Но он не унимался. То ему казалось, что под белизной все-таки кое-где проглядывает серость старой покраски, то местами обнаруживались наплывы и неровности, то слои краски, которые были нанесены, представлялись слишком тонкими.

Он докупил еще такой же краски и каждый день час-другой посвящал работе кистью, подравнивая, уплотняя, разглаживая. Погода благоприятствовала, дождей было мало, краска успевала как следует подсохнуть. И получалось действительно лучше, цвет становился более густым, насыщенным, как бы светящимся.

Жена не понимала, зачем такие старания, подкалывала: «Смотри не испорть, фанатизм до добра не доводит».

Он, впрочем, догадывался, почему его не отпускает. Новости по-прежнему были неутешительны, тьма клубилась, он чувствовал запах гари, хотя, скорее всего, это был обычный дымок от кем-то из соседей сжигаемых веток.

Когда он красил, то, в сущности, да, медитировал, это можно было назвать именно так – медленные прокатывания валиком или проходы кистью, густая, тягучая краска истончалась и выравнивалась под инструментом, приобретала даже какую-то благородную шершавость, похожую на спинку ящерицы, что-то новое и неожиданное. В голове никаких мыслей, кроме желания положить краску как можно более равномерно.

Так проходили день за днем, а он все накладывал и накатывал новые слои, в который раз обходя дом и стараясь избегать прямых лучей солнца, которое могло испортить работу. Для этого он вставал пораньше, часов в шесть утра, а то и раньше, когда все еще спали и никто не мог ему помешать, да и ненужных слов не говорил.

Наконец и эта довольно объемная банка краски опустела, он помыл тщательно валик и кисти и решил поставить точку. Красавец-дом прямо-таки светился.

Ну и хорошо, он сделал что смог. Да и руку