Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

– Бык больно грамотный, вперед коров пропускает…

Буравков, оттолкнув остальных, неожиданно легким, мягким броском подскочил к лосихе, схватил ее за жесткий клок бороды, приподнял тяжелую голову и, выхватив из ножен длинный сияющий нож, полоснул по горлу. Горло раскрылось, и из него, звеня, густо шлепая на листья, потекла кровь. Этот ловкий взмах Буравкова был приемом опытного, бывалого охотника, спускавшего звериную кровь, но также проявлял неутоленную страсть добытчика, которому не удалось выстрелить и который желал хоть как-нибудь приобщиться к убийству зверя.

Все громко, возбужденно разговаривали над убитой лосихой. Белосельцев был потрясен не убийством, не черной, как вар, парной кровью, а застывшим, окаменелым в смерти вихрем, длинной тонкой ногой с черным точеным копытцем, грациозной, женственно-нежной, будто стягивали ее невидимые струны и она звенела.

– От елки зеленые! Котлеты будут! – Молоденький шофер, помогавший егерю гнать стадо на выстрелы, ухватил лосиху за ногу, приподнял сильную шерстяную лишку, и там, на белом влажном брюхе, открылись четыре розовых острых сосочка.

Все было странно – яркое, чистое небо, опаленные кровью, сильно пахнущие болотные травы, сломанные листья папоротника и сильная, серебристая, дивно красивая нога.

Егерь под уздцы подвел лошадь, сделал вокруг лосихи круг, сминая молодые сосенки, стал подгонять телегу задом, продавливая ободами влажные кочки. Лошадь послушно топталась, скалила желтые зубы.

Добычу подхватили за ноги, за уши, с трудом вволокли на подводу. Лосиха не помещалась на ней, и егерь супонью стянул ей к животу ноги, подогнул голову и плотно уселся ей на глаза. Лошадь тронулась, все двинулись следом, оставляя на болоте черную мокрую вмятину, розовую по краям.

Телега мягко колыхалась в колее. Спина лосихи бугрилась, закиданная зеленым сеном. Белосельцев шагал за телегой, видя, как капает кровь, будто кто-то вколачивал в дорогу маленькие красные гвоздики. Он перешагивал их суеверно.

«Все неясно, неясно… Не то, что убили, а что все это существует зачем-то… И я, и они, и тележные обода, продавливающие земляную черную мякоть, и эти красные шляпки гвоздиков, и пушистое ухо… Если жить бессознательно, только шагать и дышать, то все очевидно – скрип колеса, сухой пучок тимофеевки на лосином боку, красное от ходьбы, в крепких складках лицо Буравкова под кепкой с помпоном. Вот лосиная голова соскользнула, свесилась, зашуршала по придорожной траве. Егерь за бороду втянул ее обратно на телегу, подмигнул мне, прижался теснее к зверю… Греется, еще много в мертвой тепла… Но если попытаться понять, если вникнуть во все, то зачем все это? Это небо и дали? Зачем весь давешний русский простор? Зачем сначала принял меня, а теперь от меня избавляется? Что мне делать в эти последние, отпущенные жизнью годы? Туда ли иду, ступая по мокрой колее, над цветочком лесной гераньки, вслед за мертвой головой прекрасного убитого зверя? Не ждет ли меня страшный, жестокий обман?..»

Они вернулись на кордон под хрипы и визги загнанных в клеть собак, учуявших издали запах звериной плоти. Егерь соскочил с телеги, достал из-под сена веревку, ловко накинул петлю на лосиную ногу, другой конец намотал на столб. Тронул лошадь, веревка натянулась, лосиха соскользнула с телеги, грохнулась с гулом и стоном. Опустевшая телега облегченно покатилась.

Лосиха лежала посреди двора, одна нога вытянута, как струна, с веревкой, подтянутой к столбу. Столб, вбитый в землю, как продолжение земной оси, напряженно гудел, будто зверь старается сместить эту ось, остановить вращение Земли, исправить ценой своей смерти уродливое искривление жизни, ее нелепый, неправедный ход.

Все сошлись над добычей, и каждый, желая подтвердить свою долю, метил ее прикосновением. Гречишников поскреб крепкими пальцами шерстяной бок, щипнул и выдрал щепотку шерсти, понюхал ее. Молоденький шофер пальцем с золотым обручальным колечком тронул открытый лосиный глаз, удивляясь тому, что глаз не моргает, не закрывается. Надавил сильней, вдавливая черную сияющую оболочку, а потом постучал в глазное яблоко острым ногтем.

– Кто разделывать станет? – спросил егерь, обращаясь к Копейко как к главному хозяину добычи. – Шкуру бы не испортить. Из нее хороший ковер выйдет.

– Пусть Буравков разделывает, – усмехнулся Копейко. – Всю жизнь сдирал шкуры. Ни одной не испортил.

Буравков вынул длинный блестящий нож и быстро, точно обвел им лосиные ноги выше копыт. Шкура легко распалась, из-под шерсти глянули красные жилы. Буравков ухватился за кромку кожи, потянул, скаля от напряжения зубы. Кожа поползла с легким потрескиванием, обнажая кость с белыми, туго натянутыми сухожилиями и перламутровыми венами. Он толкал шкуру концами коротких пальцев, то и дело вытирал их о шерсть. Он не казался пожилым и обрюзгшим, куда-то делся его вялый зоб, желтоватые складки жира на щеках, склеротические лиловые сосудики на крупном пористом носу. Помолодел, двигался быстро и точно, глаза сухо и остро блестели, розовый язык жадно облизывал губы, нож ловко крутился в руках.

Из-под звериной шкуры буграми выходили мускулы, как из открытой кастрюли, шел пар. Лицо Буравкова розовело сквозь пар, ноздри его сжимались, ловя разлетавшийся запах крови. Все жадно помогали ему, хватались за шкуру, тянули, чертыхались, пинали лосиху с веселой ненавистью.

Белосельцев, страдая и изумляясь, расширенными, все подмечающими глазами смотрел на разделку туши, понимая, что этим действом ему явлен знак, прервавший его утренние мечтания, остановивший его робкое выздоровление. Распался в который раз хрупкий, непрочный покров его сентиментальных упований, поэтических представлений об устройстве мира, о стремящейся к добру и вечной жизни душе, и под этим покровом обнажилась яркая, несомненная сущность, объясняющая мироздание, место в нем живой природы, присутствие в ней человека, и его, Белосельцева, каждый раз впадающего в разноцветные, словно мыльные пузыри, иллюзии, из которых он проваливается в этот хруст и хлюпанье.

– А ну, колыхни ее!.. – приказал Буравков. – На бок, на бок вали!..

Тушу перевернули. Что-то вдруг екнуло в ней, забурлило. Из раскрывшейся шеи брызнула мертвая кровь. Лизнула Буравкову сапог. Он брезгливо отдернул ногу, пнул лосиху.

– Давай сюда колун, – потребовал он. – Шкуру сильней натягивай!

В несколько рук стали тянуть шкуру, отделяя ее от мускулов, а Буравков тыльной стороной колуна, мокрым тупым железом стал бить в млечные пленки, в перламутровые сплетения, отбивая шкуру от красных мышц. Ее содрали с хрустом и чмоканьем, вытолкали красную мускулистую тушу, как из халата. Постелили шкуру на траву посреди двора, и она, как серебристо-серый ковер, устлала траву, окутанная розовыми испарениями.

Зверь и без шкуры, обезображенный, был прекрасен. Тонкие, точеные формы, исполненные движения и силы. Мышцы сошлись на груди звездой. Была видна огромная, совершенная природой работа, создавшая зверя из лугов, болот, звездных ночей, из лосиных боев