Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

И вот снаряженные патроны, натертые парафином, вставлены в кармашки патронташа. Одностволка, смазанная маслом, покоится в брезентовом чехле. Собран старенький рюкзак с провиантом. И вся предшествующая охоте ночь полна сладких мечтаний и предчувствий, звона молодой возбужденной крови. Ночь обрывается мгновенным утренним пробуждением, с черным еще окном и туманным контуром заиндевелой колокольни. Прощальные хлопоты и тревоги бабушки, и вот уже морозный вокзал, хрустящий перрон с простывшими пассажирами, зеленый промороженный вагон электрички, которая с наждачным воем начинает мчаться навстречу красному дымному солнцу. Пригороды, заводы, белесые пустые поля, ослепительные березняки, придорожные сугробы с янтарными мазками солнца, и вдруг, рождая страстное нетерпение, мелькает на снегу рыхлый, полный синей тени заячий след.

Эти воспоминания опьянили его, и он решил ехать не с тем, чтобы стрелять и убить лося, а затем, чтобы продлить в себе это молодое, пьянящее чувство.

Под вечер его подобрал вместительный джип, где ему протянули крепкие дружеские руки Копейко и Буравков, одетые по-охотничьи, в удобные куртки, один в тирольском берете, другой в клетчатой, с помпоном, кепке. Гречишников, в удобных сапожках, в смешном колпачке, приобнял Белосельцева, пуская его внутрь уютной, вкусно пахнущей машины, за рулем которой сидел молодой приветливый шофер, улыбнувшийся Белосельцеву свежей улыбкой.

– Вся гвардия в сборе!.. Лося по дороге купим!.. Трогай, Леня!.. – бодро приказал Гречишников, заглядывая на всякий случай в задний отсек, где лежали кожаные чехлы с ружьями, стояли ящики с пивом, водкой и виски. Машина мягко снялась, покатила в гуще московского вечернего потока, среди гаснущего золотистого города с утомленной, нескончаемой на тротуарах толпой.

Устроившись на глубоком сиденье, глядя на вечерние витрины Арбата, на зеленый, как хвощ, стеклянный стебель мэрии, на сиреневый, в туманной тени, с последним солнцем на шпиле, небоскреб гостиницы «Украина», Белосельцев не жалел, что поехал. Было приятно покидать летний нарядный город на один только день, зная, что снова в него вернешься, обогащенный зрелищами подмосковных красот. Триумфальная арка была похожа на мраморный белый камин с чугунными решетками, античными колесницами, римскими воинами, с полукруглым проемом, в котором жарко, словно огненные поленья, пылала заря. На шоссе машина набрала скорость, и забытое ощущение воли, которое он испытал накануне, повторилось, словно джип проникал не просто в другие слои и пласты пространства, но и в другое, исчезнувшее время, умудрившись найти в него прозрачный, наполненный сиреневыми сумерками вход.

Компаньоны вели себя так, словно их связывало единственное увлечение – охота. Ни слова, ни намека о недавно случившемся. Только шутки, анекдоты, легкие друг над другом насмешки – над тирольской шапочкой Копейко, над помпоном Буравкова, над кожаной, похожей на ягдташ сумкой Белосельцева, куда он, по-видимому, собирался запихнуть убитого лося.

Через некоторое время Буравков извлек изящную, обшитую кожей фляжку, отвинтил серебряную крышку, превратившуюся в маленькую рюмку, и предложил всем для поднятия духа испить вкусный французский коньяк. Что они и сделали, пуская рюмку по кругу, один, другой, третий раз, приятно возбудившись от бодрящего напитка.

Копейко рассказал какой-то смешной анекдот про «нового русского». Буравков поддержал его анекдотом про Клинтона и Монику Левински. Гречишников очень смешно поведал об охоте в Германии, где его возили стрелять фазанов. Белосельцеву было хорошо от скорости упругого мощного автомобиля, от синей темноты за стеклами, в которой летели сумрачные боры, мутные откосы, туманные пустоши, от чувства товарищества, которое возникло к этим троим, как и он сам, ветеранам, хватающим последние утехи и радости жизни.

Они приехали в охотхозяйство, на лесной кордон, поздно ночью, осветив ослепительными фарами бревенчатую избу с крыльцом, такой же бревенчатый двор с тесовыми воротами, стог сена, окруженный пряслами, и волнистую, влажную глубину близкого леса с недвижными великолепными березами, окруженными белесым туманом.

Их ждал егерь, расторопный угодливый мужик, вскипятивший самовар, принявший участие в их трапезе, с удовольствием поглощавший дорогую городскую еду, копчености, колбасы, наливавший в мокрые рюмки кристальную водку.

– Надо его бить наверняка, чтоб из шкуры вылетел, – учил егерь, разомлевший от водки, чувствуя расположение гостей. – Лучше в хребтину целить, в скелет. Парализует его, и ляжет. В прошлый раз генерал приезжал, пробил быку сердце, так он еще двести метров, не сбавляя хода, шел.

– Главное семенники ему сразу вырезать, – со знанием дела добавил Копейко. – Он еще жив, а ты ему вырежь. А то мясо мочой пропахнет.

– Если течка, тоже мясо пахнет, – с видом знатока заметил Буравков. – Но под водочку да с приправой – любое сойдет.

– Ну что, друзья, по последней. Завтра ранний подъем! – завершил трапезу Гречишников, глядя сквозь мерцающую рюмку на лица друзей. – Кто рано встает, тому Бог подает!

Они переместились в прохладную спальню с удобными кроватями, и Белосельцев, запахиваясь одеялом, подумал, как хорошо, что он согласился поехать на охоту, – не за лосем, а за давнишними, драгоценными переживаниями, делавшими его молодым.

Утром он проснулся от голосов, звяканья, шумных шагов. За окнами было темно. Охотники, полуодетые, стояли под лампой, собирали ружья, оглаживали иссиня-черные вороненые стволы охотничьих автоматов, ощупывали и прижимали к плечу лакированные приклады, смотрели на лампу сквозь стволы, в которых играли длинные струи света, окружали глаз ярким зеркальным пятном.

Холодный чай, бутерброды. На пороге возник егерь, в брезентовой куртке, картузе, ладный, ловкий, озабоченно-строгий:

– Лошадь запряг, пора… До острова добираться, а там по номерам вставать… А то уйдет стадо, ходи за ним целый день…

Один за другим они вышли на крыльцо, в темень, в душистую прохладу, в чудный сырой аромат недвижного близкого леса, сплошного, черного, над которым начинало чуть заметно синеть. Под желтым окном стояла телега. Лошадь погружала ушастую голову в пятно света. В клетках поскуливали, шумно бросались собаки. Истово, хрипло, продирая горло, прокричал петух.

Погрузились в телегу, покидав на влажное сено ружья. Тронулись вдоль леса по мягкой, бархатной, продавливаемой ободами дороге, от которой запахло растревоженной землей, горькой травой, невидимой в колеях хлюпающей водой. И все это сдабривал теплый запах чмокающей и дышащей лошади, табачный дымок кем-то запаленной сигареты.

Сна как не бывало. Белосельцев изумлялся своей бодрости, легкости, наивному восхищению, с которым тело ловило качанье и толчки телеги, слух жадно и сладко выхватывал скрипы колес, плеск воды, фырканье лошади. Глаза, обретая звериную зоркость, различали во тьме кусты, деревья, пни, их шероховатости, мокроту, еще не проявленный в сумерках цвет. После недавнего опустошения и разочарования в нем происходило выздоровление, рост, собирание по кусочкам рассыпанного и, казалось, утраченного богатства, в котором вновь обнаруживались крупицы драгоценного знания. Это они, друзья, догадались о его беде. Увезли на любимую природу, посадили на крестьянскую телегу, мягко скрипящую под