Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Печатным словом, живою проповедью, неустанною насмешкой, ежечасным, ежеминутным протестом против мертвящих бредней старой феогонии11, против мрачного формализма семейной жизни, безгласности и покорности… Против всего того, – быстро и наклонясь к ней, проговорил он полушепотом, – что окружает и душит вас самих в этом доме… Скажите, разве вы не изнемогаете здесь, не возмущаетесь понятиями, складом, привычками всей этой затхлой среды?..

Кира нежданно откинулась затылком на свое кресло, прижмурила веки и словно уронила с губ:

– Да, душит!..

Все лицо Иринарха осветилось плотоядным пламенем.

Он торопливо откинул одною рукой прядь длинных своих волос, упавшую ему на лицо, схватил другою с пялец ту же книжку Современника, открыл ее.

– Слушайте, Кира Никитишна, точно про вас и для вас, – подчеркнул он, – писано:

«Не бойтесь за нее: она может на время или покориться, по-видимому, или даже пойти на обман, как речка может скрыться под землею или удалиться из своего русла; но текущая вода не остановится и не пойдет назад и все-таки дойдет до своего конца, до того места, где может слиться с другими водами и вместе с ними бежать к водам Океана»[15].

– Да, – воскликнул он, дочтя, – вы та же «многоводная река», как Катерина Островского, вы можете «покориться на время», но не остановитесь на полпути! Придет день, – и я чувстую, что он близок, – когда вы бодро сорвете и отшвырнете от себя последние путы старой ветоши предрассудка и гордо отдадитесь новой, свободной жизни!..

– Я здесь не останусь, – промолвила Кира быстро и решительно.

Он потянулся к ней всем телом.

– Вы знаете, – заговорил он еле слышным, прерывающимся голосом, – что вам стоит только слово сказать… Я вам все устрою. У меня такие места есть… и связи… Никто не отыщет, не узнает…

Она быстро выпрямилась, глянула изумленно ему в лицо, видимо не понимая, о чем он говорит, и без слов встала и вышла из комнаты.

XX

Le génie est bien beau, j’aimerais mieux l’amour,

Si j’étais jeune fille1.

V. de Laprade.

Эти ли разговоры ее с Иринархом и «освободительные» книжки, которые давал он ей читать, или иные, тайно зревшие в ней помыслы, – только с каждым днем, казалось, становилась все мрачнее Кира, с каждым днем будто делалось для нее тяжелее общение с тою «средой», в которой жила она. Эдем, каким рисовался дом Лукояновых скучавшей у себя в семье княжне Карнауховой, представлялся чуть не одним из мытарств, ожидающих человеческую душу за гробом, обитавшей здесь княжне Кубенской. Ее здесь действительно «душило» все и вся… То праздничное настроение, та неустанная сутолока, что неизбежно воцаряется в доме невесты с самого дня помолвки и на многие и многие дни превращает его в какую-то Вавилонскую башню, – усиленно усердное прислуживание и возня слуг, поставщики и магазинщицы, шмыгающие с раннего утра со своими картонами, свертками и узлами, кипы материй, развернутых по столам и стульям, часовые споры о выборе бархата на шубу, букеты, подарки и сюрпризы, аханье горничных, примеривания и раздевания, встречи и проводы жениха, казенное умиление и приторные улыбки – все это раздражало ее до слез, до разлития желчи… Кира не выходила из своей комнаты до обеда; часто и к обеду не являлась она под предлогом головной боли или даже просто потому, что ей-де «есть не хочется», коротко отвечала она слуге, прибегавшему известить ее, что «господа уж все за столом сидят». В первое время Сашенька или сама тетка считали долгом подняться в этих случаях к ней после на антресоли, узнать, не заболела ли она в самом деле; но на вопросы их она так язвительно давала разуметь, что они ей докучают ими, что Марья Яковлевна объявила наконец: «Пусть, мол, она как хочет, так и делает», и оставила ее уже совершенно с этой минуты «без внимания»… Это являлось теперь новым поводом злиться нашей княжне. Она чувствовала себя как бы покинутою, заброшенною, как бы «пренебреженною» этими всеми ликующими, счастливыми людьми… Она, которую – давно ли! – целый край носил на руках, которая с самого детства привыкла почти к царственному обращению со всем ее окружавшим… Никогда еще так не было тяжело для нее сознание сиротства своего и одиночества – сознание падения с высоты, с которой, юная орлица, реяла она над общественным делом. Она не обманывалась насчет себя – она знала, что холодность к ней и отчужденность, которые она встречала кругом, были единственно ее делом, что стоило ей только протянуть руку, чтобы привлечь всю эту боязливо отстранявшуюся теперь от нее родственную среду… Но она – не могла, уста ее не способны были отомкнуться для повинных, «заискивающих», даже примирительных речей. Она могла сознавать себя in petto2 виноватою, пожалуй, но она умерла бы скорее, чем признаться в этом вслух, чем «отступиться», чем сделать шаг назад на пути, по которому вели ее душевные ее инстинкты… Да и на что ей было примирение, на что дружба, на что ласка этих людей?

«I learn’d to love dispair»[16], – говорит байроновский шильонский узник. Княжна Кира привыкла любить «ненависть», которой поучал ее Иринарх Овцын; ей была люба и сочувственна его излюбленная проповедь против «гнилого строя» того общества, в котором не представлялось ей исключительного главенства; она «презирала» и почитала подлежащим разрушению все то, над чем властвовать не могла… Более всех других, быть может, возбуждал в ней враждебное чувство Троекуров – она никогда не говорила с ним, старалась не глядеть на него, и тем сильнее, чем менее могла она найти внутри себя поводов презирать его. Он был умен, что она прежде всего ценила в людях. Он был горд и независим, с тою к тому же особенною чертой присутствия «синей крови», над которою глумился Иринарх и которая именно, в глазах ее, определяла степень превосходства его над Иринархом. Он «пожил», по выражению ее отца, то есть многое видел, испытал, чувствовал, способен был определить, взвесить и оценить все это виденное им и испытанное… И этот «поживший», независимый, умный и снова богатый человек… к чьим ногам несет он все это? Что нашел он в простой, дюжинной девочке, какова это Сашенька, смиренной и равнодушной ко всему, что не ее гнездо, не ее «курятник», – да, Иринарх прав! для которой «нет лучше компании, как какая-нибудь ханжа Лизавета Ивановна», нет иного чтения, как «какой-нибудь Пушкин или глупейший Heir of Redcliffe[17]3, над которым проплакала она два вечера сряду?..» Неужели