Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

в доме отца, всю жизнь свою собиравшего картины и мраморы, которые затем спущены были Борисом Васильевичем в пору его Sturm und Drang-Periode8. Он с глубоким, наслаждением любовался теперь художественным подбором предметов, которые представлялись ему здесь и которые так мало чаял он найти в обиталище «какого-то частного пристава».

Он взял вошедшего Ашанина под руку и отвел его несколько в сторону, стесняясь присутствием Анфисы:

– Как все это приобретено, понятно, – сказал он, – но выбор самый замечателен и показывает в человеке редкое чутье прекрасного… Знали вы его?

– Знал, и очень одно время. Играл с ним в Гамлете. Лучшего Полония я и не видел… A был он отставной, промотавшийся кавалерист, исправником потом служил, переведен приставом в Городскую часть нашим почтенным графом. Вот и вся его биография. Хапал он, известно, по преданию, где и как мог, – a художник был в душе, стихи бывало говорит, плачет, искренно плачет… Вот вы и подите разберите русского человека! – заключил, смеясь, Ашанин.

– Да, – проговорил задумавшись Троекуров, – мудреная штука этот русский человек. Без подготовки, без культуры, вечно наитием каким-то…

– И вечно прахом все и кончается, заметьте. Ни к чему и ни для кого, – промолвил красавец, – хоть бы теперь: отец все собирал, a дочь, не успел он глаза закрыть, не надо мне, мол, прочь возьми все!..

– Самая любимая картина у покойного – эта вот и была, – говорила тем временем Анфиса Сашеньке, указывая на портрет, обративший на себя внимание ее жениха. – Ольга Елпидифоровна за себя ее оставили.

– Да, – молвил досадливо, подходя к ним, Троекуров, – о madame de Sévigné она слышала (его уже разбирала художественная жадность)… A скажите мне, сударыня, есть тут опись вещам и цена им? И как желают продать, знаете вы – гуртом все или в розницу, с аукциона?

– Этого наверное я сказать вам не могу-с, – молвила Анфиса, – потому как у Ольги Елпидифоровны поверенный есть, так ему поручено. A что, конечно, им лучше, если бы кто гуртом взял, так как они оченно даже желают скорее и дом продать, и даже покупщик уже на него есть… A опись тут имеется, и цены все означены…

Она потянула к себе ящик одного из столов, вынула из него листы и подала ему. Он опустился на стул и принялся пробегать их.

– Вам, я думаю, жаль, что этот дом продается? – обратилась Александра Павловна к синеокой женщине, которая все более привлекала ее сдержанными приемами своими и «порядочностью».

– Видно, надо так, – с горечью молвила та, – чтобы гнездо разорить…

И тут же, как бы спохватившись, промолвила смиренно и вздохнув:

– А, впрочем, известно, воля ихняя!..

Сашенька помолчала и спросила потом:

– Что же вы думаете делать теперь?

– A сама не знаю, барышня, как Бог даст!

– Рукоделье знаете какое-нибудь?

– Шить, известно… Крою, – промолвила она.

– И платья можете, и белье?

– Покойному сорочки всегда сама кроила. Одобряли.

– Вот что, милая, – быстро проговорила Александра Павловна, – у нас теперь много кройки и шитья по случаю моего… приданого. Так приходите к нам работать, я очень рада буду… A насчет цены, как вы там положите с Лизаветой Ивановной… Хотите?

Анфиса подумала и поклонилась затем в пояс.

– Покорнейше вас благодарю, извольте-с… И то от тоски сердце сосет, сидя-то день-деньской руки покламши.

– Pour rien9! – прервал этот разговор невольный возглас Троекурова, дочитавшего опись до конца.

Невеста подошла к нему.

– Эта сумасшедшая женщина и ее советники, – продолжал он по-французски, – не имеют ни малейшего понятия о ценности всего, что тут есть. Покойный владелец обозначил своею рукою ту, видимо, цену, за какую сам он приобретал вещи, a приобретал он их очевидно задаром, случаем. Они же на все на это накинули 50 процентов, почитая это совершенно достаточным… Я ни одного гвоздя отсюда из рук не выпущу, – воскликнул он со мгновенным возбуждением, – но приобрести все это за такую цену просто воровство!

Он обернулся к Анфисе:

– Кто же поверенный тут у Ольги Елпидифоровны?

Она назвала.

– Можете ли вы дать ему знать, что вот такой-то (он вынул карточку свою из бумажника и протянул ей) желает купить все, что назначено ею в продажу, a потому просит его зайти к нему – я живу в гостинице Шеврие, – для переговоров?

– Могу-с. Сегодня же даже исполню.

– Благодарю вас! A Ольге Елпдифоровне я сам буду писать.

– Слушаю-с…

Компания поднялась затем и, пройдя еще раз через все комнаты дома, направилась в переднюю.

– Вы к нам обедать, Владимир Петрович? – сказала Сашенька.

Он наклонился в знак согласия – и тут же вскрикнул:

– Ах, Боже мой, a Зильберман?

– Кто это такой?

– Ростовщик, у которого я должен был быть в два часа…

– A теперь пятого четверть, – рассмеялся Троекуров.

Ашанин раздумчиво покачал головой – и махнул в заключение рукой:

– Ну так, значит, и сам Бог не велел!..

Они расселись по саням в прежнем порядке.

– Только я уж вас обнимать теперь не буду, Лизавета Ивановна, – объявил он своей спутнице, целовавшейся на прощанье с Анфисой, и кидая на эту пламенный и, мы должны сознаться в этом, весьма сурово встреченный ею взгляд.

– И не нужно, голубчик, – ответила ему маленькая особа, – сама придержусь за рукавчик ваш, как если на ухабе…

– Вы будете писать… сами? – едва выехали они на улицу, молвила тихо и как бы смущенно Сашенька жениху своему.

– Кому это?.. Ах, да, Ранцовой? Непременно! Я хочу поскорее кончить… Лучше fond d’ameublement представить себе нельзя, не говоря уже о предметах художественных…

Она молчала.

Он поглядел на нее несколько удивленно.

– Разве вам непременно нужно писать самому к ней? – повторила она наконец. – Ведь к вам придет ее поверенный?..

– Поверенный этот, может быть, мошенник… – начал было Троекуров, но оборвал на половине фразы, взглянул на нее еще раз и усмехнулся. – A вы имеете что-нибудь против, Сашенька? – протянул он, называя ее уменьшительным, которое никогда не употреблял при других.

Она опять задержала ответ, видимо озабоченная, как выразить его… И вдруг он неожиданно так и сорвался с ее губ:

– Борис, видите, я уверена, что вы были влюблены в нее!

– Из чего же это заключение? – засмеялся он.

– Я не знаю… И ничего, и все… Когда я вас увидела в ее ложе в Петербурге и она вас спросила – я слышала! – почему вы не приехали к ней обедать, и когда она вас увидела на станции железной дороги, и какие у нее глаза, когда она говорит с вами… Ну, положим, – Борис, милый, признайтесь! – прервала она себя, подымая на него умоляющий взгляд. – Положим, что вы –