Земля под снегом - Эндрю Миллер

Улыбнулась. Сотворила самое что ни на есть лучезарное лицо. Лучше что угодно, чем сидеть тут и ждать с этими мужчинами. Она попробовала представить себе полмили. Как от коттеджа до Дакуэртов? Или там скорее четверть мили?

Багаж, сказал проводник, лучше оставить. Когда путь освободится, они смогут вернуться и поехать дальше.

– Может быть, только завтра, – сказал мужчина с газетой.

– Может быть, – согласился проводник и пошел дальше. Есть другие купе, другие пассажиры.

Сигналом к выходу был последний хриплый гудок локомотива. Они сошли с поезда в снег. Не то чтобы метель, но сильный снегопад, и дул режущий ветер, вспенивая снег над выемкой путей. Возглавлял шествие машинист, замыкал проводник. Двигались колонной человек в пятьдесят, иные перекрикивались, другие смеялись, большинство молчали. Мимо лица Айрин пронеслась мужская шляпа. Светлого времени оставалось самое большее час. Идя вдоль поезда, увидели, что перед локомотивом случилось что-то вроде обвала. Сумели бы прокопаться своими силами? Возможно – будь тут вдоволь лопат. Кое-как взошли по откосу. С Айрин слетела туфля, и пришлось шарить в снегу. Задние заворчали. Поднявшись из выемки, двинулись по полю. Укрыться тут было негде. Держась за воротник дубленки, она шагала за черными брюками мужчины впереди. Вспомнила, как девочкой маршировала с Вероникой за отцом вокруг обеденного стола под граммофонную пластинку с «Британскими гренадерами». Попыталась вспомнить мотив, но не вполне выходило. Что-то вспоминалось, но то ли это были «Гренадеры», то ли «Лиллибуллеро». Граммофон – старая заводная «Декка». Обеденный стол был из немногого хорошего, что у них имелось. Раз в неделю его натирали пчелиным воском, и он мог держать на своей поверхности всю послеполуденную часть дня. Обеденные столы отделяют нас от дикарей. И проигрыватели. И марши. Что тут под снегом, осенняя стерня? Она споткнулась, выправилась, поглядела сквозь наливающийся пурпуром воздух вдаль, туда, где поле кончалось маревом, вздохом. Ветер дул жестоко. Хорошая шерстяная шапка защищала бы голову в сто раз лучше платка. Ничего она не продумала толком. Поступила импульсивно, и было стыдно теперь. Должна была остаться дома и встретить его лицом к лицу. Расколошматить его драгоценный диск со «Страстями», расцарапать пластинку ногтем, разозлить его: а ну замахнись, ударь! Она вывернула шею, чтобы ветер не так сильно дул в ухо. Ног, которые вначале болели, уже не чуяла вовсе – даже не была уверена, что туфли еще на ней. Ощущение тела как жалкого, кое-как сработанного убежища, сплошные дыры, куда врывается голодный ветер. Подошли к воротам, к цепочке ильмов. Дорога? Вся колонна приостановилась, словно в растерянности; затем, волоча ноги, люди потянулись дальше через ворота, которые едва сумели открыть. Походили на заключенных, на остатки разбитой армии. По одну сторону дороги снег был выше их роста, намного выше. Снежные фигуры – водные фигуры. Она упала, поднялась. Как быстро можно дойти до собственного края! Еще немного – и все поймут, что, сойдя с поезда, совершили дикую ошибку. В ней вспыхнул гнев, от которого секунду спустя осталась лишь невзгода ходьбы. Она опять упала, рухнула на четвереньки на собачий манер и оказалась по плечи в снегу. Кто-то помог подняться. Ее держали. Мужская рука обвилась вокруг талии, мужская ладонь легла на живот. «Нет!» – закричала она и, вырвавшись, слепо заковыляла вперед, будто навстречу великому прибою.

Домой в темный коттедж, темнее вчерашнего. Он повернул ключ, вошел и, стоя в маленькой прихожей, прислушался. Если кто в доме есть, лежит тихо, как смерть.

Столовая. Тут ни тепла, ни света. Пальцы, гладя стену, искали выключатель. Весь свой ум, всю надежду вкладываешь в руки. Когда свет зажегся, он оглядел мебель. Обеденный стол, показалось, стоял неустойчиво. Прошел дальше в гостиную, бросил пальто на угол софы. Посмотрел на потухший камин. Поднялся наверх, просунул голову в неосвещенную спальню, шепотом позвал ее по имени. Заглянул в гостевую комнату, где она проспала прошлую ночь.

– Айрин?

Спустился обратно, вошел в кухню, включил свет. Тот первый миг, когда увидел, но еще не осознал; и следующий миг отчетливого понимания, более отчетливого, чем когда-нибудь впредь, потому что не будет впредь нужной храбрости, нужной честности. Он взял конверт, как берутся за крапиву, стал рассматривать его со странным мертвым любопытством, а затем поставил обратно, прислонил к миске для фруктов. Подойдя к лестнице, прокричал ее имя. От голоса – он не сдерживался – в камине взметнулись лепестки белого пепла. В нише запело голубое стекло.

Он налил себе выпить – просто плеснул джина в стакан. Стал искать сигареты и нашел в кармане брюк. Начал раскладывать огонь, но так и не зажег, бросил. Посмотрел на телефон и подумал про Габби. Привет, Габби. Послушай.

Наверху стоял в дверях спальни, оглядывал комнату, старался сообразить, что еще можно спасти. Встал на колени и заглянул под кровать. Сам усмехнулся над собой.

Спустился в кухню и поискал, чем поужинать. Остатками вчерашнего тушеного мяса? Нет, спасибо. Взял хлеб и банку лососины. Сделал сэндвич и съел, стоя у плиты. Потом подошел к столу и снова взял конверт. Вынул письмо. Пальцы были не совсем чистые, и он оставил на бумаге следы – пятнышко рассола, розовую крапинку рыбы.

Мой дорогой, мой мужчина…

И что же, разве ты не этого хотел?

– Вот ты и свободен, – сказал он. – Старый козел. Дом в твоем распоряжении. С Новым годом тебя.

Налил себе еще. Второй раз или третий? Вкус – среднее между цветами и формалином. Габби, может быть, влюблен в Айрин немножко? Должен же он быть в кого-нибудь влюблен. Габби и Айрин, Эрик и Элисон. Фрэнк может валить к чертовой матери и забирать с собой этого несимпатичного парня. Был бы я новый король, подумал он, парня тоже пришлось бы убить, чтоб не бояться, что разбудит когда-нибудь ночью топором.

Нужно, разумеется, дать Элисон знать. Однако же Айрин вряд ли побежит открывать глаза Фрэнку. Не ее стиль. Она очень тихо будет себя вести, когда такое. Не любительница шума. Но оставить вот так письмо в кухне – ее стиль? И что он знает про ее стиль в подобной ситуации? Он и про свой-то ничего не знает.

Он озяб. «Признаки шока, дорогой мой», – сказал своим врачебным голосом.

Поднялся в ванную и стоял там в темноте, курил, глядя в окно. За ветками ясеня виднелся свет. И он вспомнил – внезапно и с предельной ясностью, – что приметил утром на станции, на платформе в сторону Бристоля, Билла Симмонса. У него была дорожная сумка. Значит, он сейчас в отъезде; его блондиночка, по всей