Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

– Всё, ребята, – сказал Саша, – вот улица – идите вперед и там, справа, ваш отель. Я завтра в Хошимин вместе с танцорами и певцами. Увидимся в Москве!

Он махнул рукой, повернулся, шагнул в тень огромной акации и растворился в темной густой влажной ханойской ночи.

А мы с нашей снежной „Сольвейг“ еще на пять дней оставались в Ханое.

Пять дней! Целая вечность! Я стала манить Лёню в какое-нибудь увлекательное путешествие. Ань, Хань и Линь боялись нас отпускать, обещали гулять с нами по Ханою, показывать достопримечательности – Храм Литературы, в котором еще обучались прямые последователи Конфуция, кукольный театр на воде, воздушные пагоды, озеро Возвращенного Меча с гигантской черепахой-вековухой.

Но, слышала я, в трех часах езды от Ханоя раскинулась бухта Халонг с причудливыми скалистыми островами, нависшими над бирюзовыми водами залива, похожими на уши, гребень и хвост затонувшего дракона. Говорили, это одно из Чудес Света, древнейшая колыбель человечества в Южном полушарии, природный заповедник, тысячи видов птиц и зверей, коралловые рифы и тропические джунгли, а также гектары лесов, затопленных солеными водами.

– В Халонг, в Халонг, в Халонг! – молила я Тишкова с той же тоской и страстью, с какой чеховские три сестры рвались в Москву.

Ну, сели в микроавтобус, едем. А тучи, тучи, туман, дождь накрапывает.

– Разве это дождь? – рассуждал Лёня. – Андрей говорит: здесь бывают такие дожди – сплошной сокрушительный поток, дамбы прорывает, русский человек неизбежно впадает в депресняк, начинает квасить. Наверное, тут должна быть полная растворенность в природе – туман, река, отмели – ни тебе низа, ни верха…

Выбрались из автобуса, ничего не видать, всё растворено во всём. Парилка, дождь, мгла, я несу два пальто – Лёнино французское кашемировое и свой немецкий бушлат китобоя Измаила. („Что мы, как идиоты, в сорокаградусной жаре – в пальто? Ха-ха-ха! Посмотрите на нее!“ – возмущался Лёня, когда я брала их с собой.)

Люди, нас окружавшие, заслуживали поэмы Киплинга, многие в шлемах колонистов, им только вышагивать в сторону гавани в надувных резиновых жилетах, а морякам, потея и пыхтя, тащить за ними морские сундуки и кувшины с вином.

– Fucking rain! – слышалось отовсюду.

У пристани морская зыбь беззвучно покачивала деревянные корабли с лесом мачт и огнедышащими головами драконов на носу. Наш „Duong Jong 36“ – раздолбанный корабль, сумрачный, угрюмый, впрочем, вполне достойный, чтобы мы с Лёней вверили ему свои судьбы. Корпус его, обветренный и огрубелый под тайфунами и штормами, был прокопченной каштановой масти, мачты высились ровные и несгибаемые, а палубы – ветхие, испещренные трещинами, – словом, уменьшенная копия „летучего голландца“, по-старомодному раздутая в боках.

– Это не джонка называется? – я робко пыталась ее классифицировать.

– Это называется СУПЕРджонка, – отвечал Лёня.

Флот у пристаней ожил, зарокотал, кормой вперед отвалил от берега и стал кружить, толпиться и роиться.

– Такое впечатление, – сказал Лёня, – что мы готовимся к нападению… на Камбоджу.

Двинули густо, всей безнадежно старой флотилией, но незаметно парусники (у них на борту маячили сиротливые кучки таких же, как мы, искателей приключений и восточной экзотики) рассыпались по заливу, превратились в черточки, истаяли в тумане.

А перед нами простиралось изумрудное море. Только во сне я видела, в детстве, такой оттенок чистого зеленого цвета, абсолютно прозрачную зелень и голубизну с тонкими пульсирующими прожилками.

По мере того как удалялись мы от берега, свежий ветер крепчал, и наша неторопливая посудина, бредущая ни шатко ни валко, раскочегарилась, давай накручивать узлы, раскидывая носом быструю пену.

С какой жадностью вдыхала я этот воздух морских скитаний!

Группа наша являла собой некую версию Ноева ковчега: четверо японцев, двое англичан, семеро австралийцев, шестеро новозеландцев, немцы, шведы, датчане, пара французов, двое русских – это мы с Лёней, подданный королевства Лихтенштейн и два не идентифицированных патрульной службой молодых человека – с какими-то ксероксами вместо паспортов. Слово „fuck“ буквально не сходило с их уст. Всё вперед и вперед летели мы.

Лёня тревожно спрашивал:

– Куда мы несемся, ты не знаешь? Единственное меня утешает, что вокруг люди из культурных стран, не дадут нам вляпаться совсем-то уж в несуразную историю… Вон парень из Лихтенштейна…

И тут из тумана выплыл остров. Его пики и отроги в самом деле напоминали драконьи уши. За ним – другой, потом еще десятки, сотни островов: драконий гребень, хвост, бугры на богатырском теле. Островное царство с неясными, тающими в тумане очертаниями обступало нас, три тысячи рифов и утесов взмывали из недр морских.

– Теперь мы будем знать, что есть такое место на Земле, – говорил Лёня, глядя, как над вершинами островов кружат огромные черные птицы с гигантским размахом крыльев (не орлы и не грифы!), глядя в широкий безбрежный океан, ограниченный только невидимыми восточными материками, глядя направо и налево, туда и сюда, а вернее, никуда. – Представляешь, проснуться утром и увидеть это всё вокруг? Ни лунного света, ни солнечного.

Вальхалла.

Темнеет в южных широтах рано и быстро. Где-то в шесть вечера белесый туман померк, потускнел.

Ветер стих. Когда глушили мотор, наваливалась такая тишина, что всем становилось не по себе. Море колыхалось вокруг как студень, вот-вот и оно застынет, и наше суденышко встанет навечно здесь, среди белоголовых островов. Палуба, мачты, всё покрылось влагой, дерево остыло и потемнело. Ясно, что нам тут не собираются показывать пурпурно-золотые закаты.

На почерневшей глади океана жизнь как-то съежилась и постепенно замирала, день угасал, превращаясь в кромешную ночь.

– В „страну без возврата“ приплыли мы на своем „летучем голландце“. Кур-ну-ги, Шибальба, Дуад, Вы-рий, – невнятно бормотал Лёня, спускаясь посмотреть, куда можно бросить рюкзаки. – Каюты есть тут, интересно? Или внизу полки? Или без всяких полок – рухнул и тушите свет?

Вернулся растерянный:

– Ты знаешь, вся наша каюта… одна большая кровать. Она такая большая, – сказал он, – что места хватит и тараканам – даже о-очень крупным! Мне уже встретились три экземпляра. Одеяла истрепанные, волглая простыня, плоские подушки в наволочках, не стиранные с тех пор, как эта посудина сошла со стапелей. Впрочем, унитаз, умывальник – не „Шота Руставели“, но всё-таки…

Над головами у нас грянули какие-то легкомысленные песни, наши товарищи по мореплаванию выпили и пустились в пляс.

– Остановите музыку, – сказал Лёня. – Тут должна быть полная тишина. Бескомпромиссная. Здесь не место развлечениям.

Его никто не понял и не услышал, да и поразмыслить об этом не было никакой возможности. „Duong Jonq 36“ на всех парусах уносился в темноту. С запада наплывали грозовые тучи, временами сверкали молнии.